Когда я очнулась, то увидела себя в своей комнате. Я лежала на кровати, одна из двух служанок бодрствовала около меня. Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына. Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго. О побеге уже не было и речи. Разве Костаки не умер? О браке тоже не могло быть речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу? Три дня и три ночи прошли, таким образом, в странных грезах. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих горящих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение.

На третий день должны были состояться похороны Костаки. В этот день утром мне принесли от Смеранды полное траурное облачение. Я оделась и спустилась вниз. Дом казался совершенно пустым — все были в часовне. Я отправилась туда, где находились все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу. Она казалась воплощением горя. Медленным движением, словно во сне, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит Ядвигу».

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня ее слова. Это уверение в любви в настоящем времени, вместо прошедшего: это «любит вас» вместо «любил вас», эта загробная любовь ко мне, живой, — все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мной овладело странное чувство, будто бы я была, действительно, женою того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня, притягивал мучительно, как земля влечет очарованную ею птицу. Я глазами поискала Грегориску и увидела его: он стоял бледный у колонны, глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали гроб с телом, пели псалмы по греческому обряду, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала у меня на устах, я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священнослужителей. Когда подняли гроб, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверной косяк. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала Грегориску. Тот повиновался и приблизился. Тогда Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

— Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, — произнес Грегориска.

Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

— Вот что моя мать говорит: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых, — я, его мать, и вы, его вдова! Прощайте, идите к себе, я провожу моего сына до его последнего пристанища, по возвращении я уединюсь с моим горем, и вы увидите меня не раньше, чем я с ним справлюсь. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в свою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился всего в полумиле от замка по прямой, но дорога была проложена в обход разных препятствий, и процессия была в пути около двух часов.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп упокоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые смерть закрыла. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого днем и находилась в еще более печальном настроении. Я слышала бой разных часов в замке, и мной все сильнее и сильнее овладевала тоска, по мере того как летело время и приближался тот момент, когда умер Костаки.

Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Необъяснимый ужас насквозь пронизал меня, мое тело застыло, вместе с ужасом меня охватил непреодолимый сон, который притупил все чувства, дыхание затруднилось, глаза заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближающихся к моей двери, затем мне показалось, что она открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала.

Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела, я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось дважды предпринять попытку встать. Однако я пересилила слабость и поскольку, проснувшись, продолжала чувствовать в шее ту же боль, которую испытала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На моем горле остался след, похожий на укол булавки. Я подумала, что, наверное, какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась как обычно, хотела было встать, как только открыла глаза, но ощутила такую слабость, какую пережила лишь однажды в жизни — в тот день, когда мне пускали кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я испытывала нечто странное, у меня возникла потребность оставаться там, где я сидела, всякое перемещение было для меня утомительно.