Вдруг раздался ружейный выстрел. Просвистела пуля. Песня оборвалась, и проводник, убитый наповал, скатился в пропасть, лошадь же его остановилась, вздрагивая и вытягивая свою голову к пропасти, в которой исчез ее хозяин. В то же время раздался громкий крик, и со склона слетели тридцать разбойников, которые тотчас окружили нас. Все схватились за оружие. Сопровождавшие меня старые солдаты, хотя и были застигнуты врасплох, но, привыкшие к сражениям, не испугались и ответили залпом. Я тоже схватила пистолет и, понимая невыгодность нашей позиции, закричала: «Вперед!» и пришпорила лошадь, которая понеслась по направлению к равнине. Но мы имели дело с горцами, перепрыгивавшими со скалы на скалу, как настоящие демоны, они стреляли, перемещаясь при этом и сохраняя свое преимущественное положение.

К тому же они предвидели наш маневр. Там, где дорога становилась шире, на выступе горы нас поджидал молодой разбойник во главе десятка всадников. Заметив нас, они пустили лошадей галопом и встретили нас с фронта, те же, которые нас преследовали, бросились с горного склона, перерезали нам путь к отступлению и окружили со всех сторон. Положение было опасное. Однако, привыкшая с детства к сценам сражений, я следила за происходящим и не упускала из виду ни одной подробности. Все эти люди, одетые в овечьи шкуры, носили громадные круглые шляпы, украшенные живыми цветами, какие носят венгры. У всех были длинные турецкие ружья, которыми они после каждого выстрела размахивали и испускали при этом дикие крики, у каждого за поясом были кривая сабля и пара пистолетов.

Их предводитель был юноша, едва достигший лет двадцати двух, бледный, с миндалевидными черными глазами, длинными вьющимися волосами, ниспадавшими на плечи. На нем был молдавский костюм, отделанный мехом и затянутый на талии шарфом с золотыми и яркими разноцветными полосами. В его руке сверкала кривая сабля, а за поясом блестели четыре пистолета. Во время схватки он издавал хриплые и невнятные звуки, не похожие на какой-либо из человеческих языков, однако посредством их он давал приказы, так как люди повиновались его крикам: они бросались ничком на землю, чтобы избежать выстрелов наших солдат, поднимались, чтобы стрелять в свою очередь, они убивали тех, кто еще стоял, добивали раненых и превратили схватку в бойню.

Две трети моих защитников пали на моих глазах один за другим. Четверо еще держались, они обступили меня и не просили пощады, так как знали, что не получат ее, и думали только об одном — чтобы продать свою жизнь как можно дороже. Тогда молодой предводитель издал крик более выразительный, чем прежние, и направил свою саблю на нас. Вероятно, он приказал дать залп по оставшимся в живых и расстрелять всех вместе, потому что длинные молдавские ружья сразу были наведены на нас. Я поняла, что настал наш последний час. Я возвела глаза к небу, сложила руки в последней мольбе и приготовилась к смерти. В эту минуту я увидела юношу, который не спустился, а скорее бросился с горы, перепрыгивая со скалы на скалу; он остановился на высоком камне, который господствовал над всей этой сценой, и стоял на нем, как статуя на пьедестале. Главарь протянул руку к полю битвы и произнес одно лишь слово:

— Довольно.

При звуке этого голоса глаза всех устремились наверх, и казалось, что все подчиняются новому повелителю. Только один разбойник приставил ружье к плечу и выстрелил. Один из наших людей испустил стон — пуля пробила ему левую руку. Он повернулся, чтобы броситься на того, кто его ранил, но, прежде чем лошадь сделала четыре шага, блеснул огонь над нашими головами, и голова мятежного разбойника скатилась, снесенная ружейным зарядом. Столько волнений перенести оказалось выше моих сил, и я упала в обморок. Когда я пришла в себя, то уже лежала на траве, голова моя покоилась на коленях мужчины, я видела только его белую руку, всю в кольцах, обнявшую меня за талию, а передо мной стоял, скрестив руки на груди, с саблей под мышкой молодой разбойник-молдаванин, который командовал при нападении на нас.

— Кстати, — сказал по-французски властным голосом тот, кто поддерживал меня, — вы сейчас же уведете своих людей, а мне предоставите позаботиться об этой молодой женщине.

— Брат мой, брат мой, — заговорил тот, к кому относились эти слова и кто себя едва сдерживал, — брат мой, берегитесь, не выводите меня из терпения: я предоставил вам замок, вы предоставьте мне лес. В замке вы — хозяин, здесь же всецело властвую я. Здесь достаточно одного моего слова, чтобы заставить вас повиноваться.

— Кстати, я старший, я вам говорю, что я всюду властелин, в лесу, как и в замке, и там, и здесь. О, в моих жилах, как и в ваших, течет кровь Бранкованов, королевская кровь, кровь людей, привыкших к власти. Я повелеваю!

— Вы, Грегориска, командуете своими слугами, да, но моими солдатами вы не повелеваете.

— Ваши солдаты — разбойники, Костаки… разбойники, которых я велю повесить на зубцах башен нашего замка, если они не подчинятся мне сию минуту.

— Ну, попробуйте-ка им приказать.

Тогда я почувствовала, что тот, кто меня поддерживал, осторожно высвободился и бережно положил мою голову на камень. Я с беспокойством следила за ним: то был тот самый юноша, который словно упал с неба во время схватки, я видела его мельком, так как лишилась чувств в то время, когда он говорил.

Это был молодой человек лет двадцати четырех, высокий, с голубыми глазами, которые излучали решимость и удивительную твердость. Его длинные белокурые волосы, признак славянской расы, рассыпались по плечам, как волосы архангела Михаила, окаймляя свежие румяные щеки; губы его кривились в презрительной насмешке, приоткрывая двойной ряд жемчужных зубов; взгляд его походил на взгляд орла и блеск молнии. Он был одет в костюм из черного бархата, голову венчала шапочка с орлиным пером, похожая на шапку Рафаэля, ноги в облегающих панталонах были обуты в расшитые сапоги. Талия была стянута пояском с охотничьим ножом, на плече висела двуствольная винтовка, в меткости боя которой мог убедиться один из разбойников.