— Ну, Питер, — сказал О'Брайен после минутного молчания, — это басня о льве и мышонке. Если благодаря тебе я повышен, то, значит, мышонок оказался хитрее льва; но вместо того чтобы радоваться, я теперь буду несчастлив, пока так или иначе не удостоверюсь в истине. И вот другая причина, почему мне нужно скорее попасть в Англию.

Несколько дней спустя О'Брайен почувствовал себя очень нездоровым, но, к счастью, мы получили в это время письма, которые рассеяли нас немного. Одно было от моего отца: он просил меня брать у его банкира сколько мне угодно денег, говоря, что все семейство готово ограничить свои расходы во всем, лишь бы только доставить мне все удобства, возможные в моем несчастном положении. Эта забота растрогала меня до слез, и более чем когда-либо я почувствовал желание с благодарностью броситься в его объятия. Он писал также, что дядя мой Уильям умер, и теперь между мной и титулом только дед, который, впрочем, еще в добром здравии и с недавнего времени сделался к нему очень ласков. Матушка была очень опечалена моим пленом и просила меня писать как можно чаще. Письмо О'Брайену было от капитана Савиджа. Фрегат был послан в Англию с депешами; о поведении О'Брайена было донесено адмиралтейству, и его произвели в лейтенанты. О'Брайен подошел ко мне и с лицом, сияющим от радости, подал мне свое письмо. В свою очередь я подал ему мое, и он прочел его с начала до конца.

— Питер, мальчик, я тебе многим обязан. Раненый и в горячке, ты заботился обо мне, тогда как у тебя достаточно было забот о себе самом; но я никогда не благодарю на словах. Я вижу, твой дядя Уильям уже умер. Сколько у тебя дядей еще?

— Еще только дядя Джон, который женат и имеет двух дочерей.

— Благослови его Бог и дай ему Бог всегда придерживаться женской линии в деторождении! Питер, мальчик мой, ты все-таки будешь лордом!

— Пустяки, О'Брайен; у меня нет никаких надежд. Не внушай мне таких глупых идей…

— Разве у меня были надежды стать лейтенантом — а не лейтенант ли я? Питер, ты помог мне сделаться лейтенантом, я сделаю из тебя мужчину, что еще лучше. Я вижу, Питер, при всей своей наивности, ты совсем не прост и можешь, несмотря на твою привычку искать совета, действовать сам в случае надобности. Это, Питер, — талант, которому не следует пропадать в здешней проклятой яме, а потому приготовься расстаться с ней на днях, если только ветер и погода будет благоприятными, то есть чем дурнее, тем лучше. Будешь ты готов к любому часу всякой ночи, в которую мне вздумается позвать тебя?

— Да, О'Брайен, — ответил я, — я готов сделать все, что могу.

— Никто не может сделать более этого. Но, Питер, так как я теперь лейтенант, то, сделай одолжение, приложи разочек руку к шляпе, когда будешь говорить со мной; мне хочется посмотреть, какое действие произведет эта честь.

— Лейтенант О'Брайен, — сказал я, приложив палец к шляпе, — ожидаю дальнейших приказаний.

— Хорошо, сэр, — отвечал он, — приказываю вам никогда впредь не прикладывать пальца к шляпе до тех пор, пока мы не будем служить вместе на корабле. Тогда — другое дело.

Через неделю О'Брайен пришел ко мне и сказал:

— Новый месяц начался дурной погодой; если она устоит, готовься к отправлению. Я уложил все необходимое в котомку: это, пожалуй, может случиться сегодня ночью. Ложись спать теперь и постарайся, если можешь, выспаться за целую неделю, потому что тебе немного придется спать, если мы убежим.

Это было в восемь часов. Я лег, а около двенадцати был разбужен О'Брайеном, который приказал мне спешно одеться и сойти к нему на двор; я исполнил это благополучно. Ночь была темна, как деготь — дело происходило в ноябре, — дождь лил как из ведра, сильный ветер выл на дворе и, крутясь вихрем, хлестал дождем во все стороны; я насилу нашел О'Брайена, который ревностно принялся за работу, для которой у него было все необходимое.

В Монпелье он добыл шесть толстых железных штырей длиною около восемнадцати вершков, с буравами на одном конце и четырехгранных на другом, за который можно было вращать штырь с помощью съемной рукоятки. Из предосторожности он запасся рукоятками, однако каждая приходилась ко всем штырям. Один из этих штырей О'Брайен ввинтил в расщелину стены и, сидя верхом на нем, ввинчивал другой на три фута выше первого. Сделав это, он встал ногами на нижний штырь и, держась за второй, закрепленный на уровне его бедра, ввернул третий, прикрепляя каждый вершков на шесть в сторону от нижнего, а не один над другим. Вкрутив все шесть штырей, он оказался почти на середине стены и привязал веревку, висевшую у него на шее, к верхнему штырю, потом спустился вниз и вынул четыре нижних штыря. Поднявшись потом по веревке, он встал на пятый штырь и, держась за самый верхний, снова начал ту же работу. Таким образом за полтора часа он достиг вершины стены, где прикрепил последний штырь, и, привязав к нему веревку, спустился вниз на землю.

— Ну, Питер, — сказал он, — нечего теперь бояться, что часовые нас заметят; даже если бы они имели кошачьи глаза, и тогда им не увидеть нас, пока мы не будем на стене; но там мы очутимся на склоне и будем до вала ползти на животе. Я полезу вперед с вещами; дай мне твою сумку — тебе будет легче. Помни, если со мной что случится, беги скорее в постель; если же я подыму и опущу веревку раза три или четыре, то полезай как можно скорее.

С этими словами О'Брайен намотал на себя веревку, взвалил на плечи два мешка, железные крючья, все прочие инструменты и зонтик.

— Питер, если веревка выдержит меня со всем грузом, то ясно, что она выдержит и такого ребенка, как ты, а потому не бойся ничего.

Прошептав это, он полез наверх, в три минуты очутился на стене и дернул веревку. Я тотчас же последовал за ним, что было очень легко благодаря узлам, навязанным через каждые два фута и служившим опорой для ног. В такое же короткое время, как и он, я оказался на стене; тогда он схватил меня за ворот, положил мокрую свою руку на мой рот, заставил лечь около себя, между тем как сам принялся втаскивать веревку. Мы ползли по склону стены, пока не достигли вала. Ветер страшно завывал, дождь стучал так сильно, что часовые не слыхали нас. О'Брайен не скоро отыскал место, находившееся прямо под подъемным мостом первого рва; наконец, это ему удалось, и он спустил вниз веревку.