— Папа! — взвизгнул он, кидаясь на шею к Карверу.

Снова случилось замешательство. Дирк с Бонифором оставили Эгерта в покое и удивлённо вытаращились на рыжего паренька, рыдавшего на груди у лейтенанта:

— Папочка… Зачем ты оставил ма-аму?

В стане студентов послышались смешки. Карвер остервенело пытался отодрать руки Лиса от нашивок и эполета:

— Ты… ты… — пыхтел он, не в силах ничего добавить.

Лис обхватил его ещё и коленями — Карвер едва удержался на ногах. Гаэтан нежно взял его за уши:

— Ты помнишь, как тащил мою маму на сеновал?!

— Да уберите его! — рявкнул Карвер на сотоварищей. Лис издал горестный вопль:

— Как?! Ты отказываешься?!

Соскочив с лейтенанта, он потрясённо вперил в него круглые глаза цвета мёда:

— Оказываешься от родного сына?! Да погляди на меня — я же копия ты… Такая же противная рожа!

Студенты расхохотались, и даже Солль бледно улыбнулся. Дирк нервно оглядывался, а Бонифор всё скорее вращал налитыми кровью глазами.

Внезапно, будто осенённый, Лис подозрительно сощурился:

— А может… А может, ты вообще не умеешь делать детей?!

Опомнившись наконец, Карвер выхватил шпагу. Студенты отпрянули — один только Лис, горестно сморщившись, взял со стола перечницу и, нешироко размахнувшись, опорожнил её лейтенанту в лицо.

На дикий вопль сбежались хозяин, повар и прислуга; задыхаясь и кашляя, багровый Карвер осел на пол, пытаясь выцарапать собственные глаза. Дирк и Бонифор в свою очередь схватились за оружие — на головы их со всех сторон обрушились табуретки, пивные кружки и подвернувшаяся по горячую студенческую руку кухонная утварь. Осыпаемые насмешками и оскорблениями, оставляя за собой горы опрокинутой мебели, тщетно размахивая клинками и обещая ещё вернуться, господа гуарды бесславно покинули поле боя.

На другой день Тория взобралась, по обыкновению, на свою стремянку, заглянула в лекционный зал через круглое окошко — и не увидела среди студентов Эгерта Солля.

Не раз и не два пробежав глазами по рядам, Тория нахмурилась. Отсутствие Эгерта задело её — ведь на кафедре был её отец! Спустившись, она некоторое время раздумывала, рассеянно наблюдая за привольными играми кота-мышелова; потом, недовольная собой, отправилась во флигель.

Дорогу к этой комнате она помнила отлично. Динар не любил, когда она являлась к нему — наверное, стеснялся; она, впрочем, всё равно приходила и усаживалась на край стола — бедняга тем временем суетился, собирая разбросанные вещи и ладонью стирая пыль с подоконника…

Вспомнив о Динаре, Тория вздохнула. Подошла к знакомой двери, помялась в нерешительности — за дверью стояла тишина и, скорее всего, в комнате вообще никого не было. Как глупо я выгляжу, подумала Тория и, стукнув, вошла.

Низко опустив голову, Эгерт сидел у стола; Тория мельком заметила лежащие перед ним листы бумаги и перепачканное чернилами перо. Обернувшись навстречу гостье, Солль вздрогнул; чернильница, задетая его рукой, помедлила и опрокинулась.

Минуту или две оба занимались тем, что молча и сосредоточенно затирали лужу на столешнице и на полу. Взгляд Тории невольно упал на исписанные, много раз перечёркнутые листки, и сама того не желая, она прочитала под жирной корявой чертой: «и тогда мы сможем вспомнить все-всё, что было…» Она поспешила отвести глаза; заметив это, Эгерт устало улыбнулся:

— Я… никогда не писал писем.

— Сейчас лекции, — заметила она сухо.

— Да, — вздохнул Солль. — Но мне очень надо… именно сегодня. Написать письмо… одной женщине.

Осенний ветер за окном набирал силу, подвывал и хлопал незакреплённым ставнем; Тории как-то внезапно открылось, что в комнате сыро, промозгло и почти темно.

Эгерт отвернулся:

— Да… Я решил, наконец, написать матери.

Ветер бросил в окно растопыренный кленовый лист — жёлтый, как солнце; приклеившись на секунду, рыжий листок оторвался и резво полетел дальше.

— Я не знала… Что у тебя есть мать, — сказала Тория тихо и тут же смутилась: — То есть… что она жива.

Эгерт опустил глаза:

— Да…

— Это хорошо, — пробормотала Тория, не в состоянии придумать ничего лучшего. Солль улыбнулся, но улыбка вышла горькая:

— Да… Только вот я не очень хороший сын. Наверное.

За окном особенно сильно рванул ветер — по-хозяйски перебирая бумаги на столе, комнатой прошёлся сквозняк.

— Мне почему-то кажется… — неожиданно для себя сказала Тория, — что сына, доставляющего неприятности… любят всё равно. Может быть, даже сильнее…

Эгерт быстро взглянул на неё, и лицо его вдруг прояснилось:

— Правда?

Неизвестно почему, но Тория вспомнила незнакомого малыша, рыдавшего однажды над дохлым воробьём; ей было лет четырнадцать, она подошла и серьёзно пояснила, что птицу нужно оставить в покое — тогда явится воробьиный царь и, конечно, оживит своего верного подданного. Округлив полные слёз глаза, малыш спросил тогда с такой же внезапной, искренней надеждой: «Правда?»

Тория улыбнулась своему воспоминанию: