Хотя, правду сказать, провинциалом я себя никогда не считал. Наверное, потому, что крепко помнил: отцовская ветвь отсюда, из Москвы. А я… я просто вернулся через долгие десятилетия к себе домой. Но не только родственные воспоминания уводили меня от ямы провинциализма. Приехав в Москву, я сразу понял: я Москвы не боюсь. Я – люблю ее. И как раз поэтому ощущаю себя в ней своим.

Одолеваемый всеми этими чувствами, на Таганке, в заросшем чем попало дворике, я появился только в три часа дня. Перед тем как во двор войти, посидел еще на Таганской площади, чтобы после недавней встряски получить маленькое удовольствие: вновь порезвиться в «легком кинематографе прозы».

И прорезался во мне чудный град! Чуть напоминающий Милан, но схожий и с греческим Пиреем, особенно своей руинно-античной – плавно переходящей в купольно-христианскую – частью.

На центральной площади этого города, среди финикиянок и латиносов, среди ливийцев и бербериек, прямо на газоне лежали Гурий Лишний и Митя Цапин.

Волнами плыла и что-то пьяненьким шепотом лепетала жара. Говорились в этой жаре русско-итальянские слова, но слышалось в ее лепете и море.

– Зыришь, padre? – хвалился Митя, одетый в шорты и в какую-то драную майку, перед умным Гурием. – Разрешили-таки мне выехать! Ну а заодно и тебе, дураку, разрешили.

– Это мне – разрешили. ЧК не дремлет! ЧК знает, кого пускать за бугор! Molto pesante sostenuto! Понял?

– Sostenu-u-to! – Митя хватался за живот, начинал ржать и кататься по красиво облагороженной итальянской траве. При этом его белые, влипшие в широкий лоб кудряшки даже и не вздрагивали. Казалось, лоб Митин умер, а все остальное – нет.

Откатившись от Гурия достаточно далеко, Митя к нему возвращался и глуховато, но радостно орал:

– Да ты, padre, знаешь, кто я? Ты хоть знаешь, дурила, кого в «капы» пускают?

– Эврэев и стукачей, – вдруг поднялся с травы тощий и злой араб. Араб глянул на Гурия и Митю до зелени почерневшими глазами, цокнул языком и спросил у Гурия подозрительно: – Ты – эврей?

– Я не эврей, – передразнил его Гурий, – но я знаю, что такое ЧК. И вы это узнаете. Хотя это и не для среднего ума.

– Значит, кто-то из вас стукаччо-пердуччо, – произнес араб переиначенные на итальянский манер слова и снова лег отдыхать.

– Ну ты у меня по ушам получишь, Джополо! Ох получишь, – дружелюбно обратился Митя к арабу, а затем, указав глазами на какую-то итальянку, запел:

«Легкий кинематограф прозы» враз оборвался.

Я встал и пошел в заросший всем чем только можно двор.

Предстояли конец учебно-трудового дня и вечер. Что они мне принесут, я не знал, а заглядывать в будущее боялся.

Звякнув железной калиткой, вошел я в заросший бурьянами двор.

Наружная дверь, ведущая в рабочее помещение с жилой комнаткой для сторожей, была отворена. Сердце мое екнуло. Кто там сейчас, кроме О-Ё-Ёй, может быть?

Два забранных решетками окна смотрели отчужденно, неласково. Чуть помедлив, я вошел в рабочий коридор, а затем протиснулся в комнату сторожей. Там никого не было. Выдохнув скопившийся в легких воздух, я положил скрипку на застланную постель, а из рыжего своего портфеля стал бережно выкладывать на стол куски отшлифованной груши.

Раздались легкие танцующие шаги. Не оборачиваясь, я понял: пришла О-Ё-Ёй.

– Ты опять за свое? Тебе ведь эту скрипку два года мастерить.

– Ну и буду.

– Так эти два года надо еще проучиться. А ты, кроме гамм, ничего не учишь.

– Гаммы – основа скрипичного мастерства, – буркнул я, – а пьесы и концерты мне ничьи не нравятся. Свои сочинять пора…

– Ты же обещал принести хоть немного денег, – переменила тему О-Ё-Ёй.

– You never give me your money… – запел я, стараясь вложить в пение побольше сарказма. – Ну ладно… принес, принес!

– Да? – О-Ё-Ёй сразу повеселела и по-детски доверчиво захлопала в ладоши.

Не спрашивая самих денег (которых у меня было всего шесть рублей), она метнулась за разгородивший комнату шкаф, вынесла оттуда какой-то пакет и сказала:

– Поешь, а я в магазин пока сбегаю.

– Я не хочу есть, – соврал я. – Давай лучше…

Я не знал, как сказать словами, что именно значит это «давай», но как человек, придирчиво относящийся к словесному наполнению прозы, тут же заставил себя выговорить:

– Время можно провести и по-другому. – При этих словах я обнял О-Ё-Ёй за талию.

– А печатать? – полушепотом спросила она.

Заметив, что и у пишущей машинки должен быть выходной, я обнял ее покрепче.

Тут дым и огонь сверкнули в углу за шкафом и отразили себя за стеклами, в маленьком бурьянном дворе. Гроза был еще далеко, но пошел сильный, осенний, теплый еще дождь. Дождь хлынул так внезапно, что электрические провода на заборе, казалось, именно от этой внезапности, заискрили.