Шрифт:
– Не совсем. Как вы догадываетесь, я довольно далек от этого бурного мира и сторонюсь его рифов…
– Я тоже. Но вынужден устранять кое-какие из рифов, на которые вы намекаете.
– Отец Альмеда пытался покончить с собой вовсе не из-за того, что якобы выманил какие-то признания у мертвеца, а из-за того, что пошел на поводу у вашего Боумана.
– Откуда вы это знаете?
– Что вы хотели сказать вашим «я тоже», когда я упомянул о своем затворничестве?
– Я живу, как и вы, вдали от мира. Но один. Мой путь – не христианский. Я выбрал путь дзен.
– Итак, вместо того чтобы подняться, вы опускаетесь.
– Я возвращаюсь к первоначалам.
– А куда же вы дели Бога?
– Он на своем месте. В точном соответствии человеку. Я не понимаю двойственности, противопоставляющей слабую натуру человека неприкасаемой божественной сущности Бога.
– Тем не менее вам ведь наверняка приходилось охотиться на эти слабые натуры, при вашем-то ремесле.
– Мне случалось охотиться и на Бога.
– Что вас удерживает в этом обществе? Просто задание ФБР?
Монах явно испытывал его. Ошибаться нельзя. Нужно преодолеть еще одну ступень в этой партии по правилам цистерцианской стратегии.
– Сначала я согласился на расследование, потому что агент Боуман был моим другом.
– Следовательно, вами движет желание отомстить?
Эта манера уснащать свои фразы «итак», «тем не менее» и «следовательно» позволяла монаху постоянно перестраивать диалог на свой собственный лад. Натан принял игру.
– Нет, скорее сочувствие.
– Сочувствие?
– К Карле, вдове Этьена Шомона. Я здесь отчасти из-за нее. Она нуждается в помощи.
– Почему же?
– Целый год все думали, что ее муж погиб за полярным кругом. И вдруг она узнает, что нашли его тело, что над ним издевались ради каких-то экспериментов, вернули к жизни на несколько часов, чтобы он успел исповедоваться священнику-иностранцу, и снова убили пятью пулями в сердце. Она пережила настоящий кошмар.
– Значит, вы привязаны к ней?
Вопрос мог удивить. Брат Гарсиа оценивал истинные намерения американца, прежде чем довериться ему.
– Да, – ответил Натан.
– Стало быть, вы испытываете к ней не сочувствие, а любовь.
– Да.
– Тогда будьте рядом с этой женщиной. Так вы принесете ей больше пользы.
– Не раньше, чем проясню ситуацию, сложившуюся вокруг смерти ее супруга.
– Фелипе Альмеда ничего не узнал из уст Этьена Шомона.
– Как это? Он что, не понимал по-французски?
– Альмеда говорил по-французски довольно бегло, но это ему не пригодилось.
– Чего от него потребовал Боуман?
– Если я вам скажу, это облегчит горе госпожи Шомон?
– Знай она наверняка, был ли ее муж еще жив месяц назад, это избавило бы ее от многих сомнений и смягчило тревогу.
– Тогда можете ее успокоить. Этьен Шомон никогда не воскресал. Брат Альмеда исповедовал всего лишь его труп.
– Он вам сам это сказал?
Монах посмотрел на умирающего, простертого на смертном одре, и перекрестился:
– Он это написал.
92
Позаботившись об Альмеде, брат Педро Гарсиа поманил Натана за собой. Проходя через маленький дворик, американец спросил о назначении монументальной двери.
– Это обманка, господин Лав. Она наглухо забита. Пытаясь ее открыть, никто не искал обходной путь. Вы первый из посторонних, кто обнаружил проход в нише.
– А вторая дверь?
– Вам повезло. Она не заперта и ведет в каменный мешок, кишащий гадюками.
Натан не мог бы сказать наверняка, говорит тот правду или же посмеивается над ним. Когда они дошли до кельи монаха, тот достал из стопки почты конверт и протянул его Натану, заметив:
– Лучший тайник – место на самом виду. Фелипе Альмеда написал это, прежде чем покончить с собой.
Натан протянул руку к письму, но монах не разжимал пальцев.
– Я по-прежнему не знаю, откуда вы и как отыскали келью Альмеды, но все же я вам доверяю. В самой вашей фамилии заключен главный смысл учения Иисуса, и мне кажется, вами движут благородные побуждения. Письмо, которое Альмеда написал перед тем, как покончить с собой, адресовано мне только отчасти, остальное предназначено для Ватикана. Я должен передать его в собственные руки кардинала Драготти.
Натан развернул листок бумаги в клеточку, вырванный из блокнота со спиралью и густо исписанный неровным почерком, выдававшим лихорадочное возбуждение писавшего. К счастью, он свободно читал по-испански: