— Прощай, отец! — сказала Луиза.

— До встречи на небе, — прибавил фра Леонардо.

— О! — прошептал, ломая руки, Филиппо Строцци.

— Мужайся, бедный отец, мужайся! — прижав руки к сердцу, внушал ему фра Леонардо, пока фамильо уводил от них Луизу.

Когда она проходила мимо человека в маске, тот совсем тихо обронил:

— Луиза!

При звуке его голоса девушка встрепенулась.

— Лоренцино!.. — выдохнула она.

— По-прежнему ли ты веришь в меня? — задал вопрос человек в маске.

— Более, чем когда-либо!

— Тогда до вечера.

— До вечера, — еле слышно повторила девушка.

И она вышла из камеры, унося в сердце надежду и решимость.

Скрипнула затворяемая дверь; человек в маске очутился один на один с заключенными, притягивая к себе все взгляды, в которых удивление смешивалось с угрозой.

Поддерживаемый фра Леонардо, Филиппо Строцци в своем горе был единственным, кто не обращал внимания на пришедшего.

Первым подступил к этому человеку Витторио деи Пацци.

— Кто ты, что замаскированным появляешься среди нас? Один из фискалов Маурицио? Кто-нибудь из герцогских сбиров? — спросил он.

— Уж не пыточных ли ты дел мастер? Мы готовы к пыткам, — заявил Бернардо Корсини.

— Или ты палач? — подхватил Сельваджо Альдобрандини, с усилием держась на ногах. — Мы готовы к смерти!

— Говори же, недобрый вестник! С какой новостью ты пожаловал? — не унимался Витторио.

— Я пожаловал с известием о том, что вас всех приговорили к смерти, — сбрасывая маску, отчеканил Лоренцино. — Приговор будет приведен в исполнение завтра на рассвете.

— Лоренцино! — в один голос воскликнули узники.

— Лоренцино! — вслед за другими повторили фра Леонардо и Строцци.

— Что тебе нужно здесь? — прозвучал вопрос Витторио деи Пацци.

— Чего ты добиваешься? — не отставал от него Бернардо Корсини.

— Разве вам не все равно, вам, кому только и осталось еще на этом свете, что помолиться да встретить смерть? — был ответ Лоренцино.

Но тут вперед выступил фра Леонардо.

— Лоренцо, ты сошел в катакомбы ради того, чтоб оскорблять мучеников? — с укором сказал он. — Что за дела привели тебя сюда?

— Сейчас узнаешь, монах, ведь именно ты мне и нужен.

— Чего же ты от меня хочешь?

— Вели всем этим людям отойти подальше и давай по возможности уединимся.

— Зачем это?

— Затем, что я должен открыть тебе одну тайну и, как и вы, находясь в преддверии смерти, хочу исповедаться тебе.

— Исповедаться? — отшатываясь от него, воскликнул фра Леонардо.

— Да.

— Мне исповедовать тебя? — в страхе переспросил монах. — Но отчего ж именно мне, и никому другому?

— Оттого, что часы твои уже сочтены, а от сохранения моей тайны зависит, жить ли тебе, и, наконец, оттого, что во всей Флоренции я не доверился бы никакому другому исповеднику.

— Все назад, братья! — сказал фра Леонардо, бледнея от догадки, которую он как-то высказал Строцци, догадки, что через минуту нечто ужасное коснется его слуха.

Заключенные послушно отошли. Фра Леонардо присел на цоколь колонны, а Лоренцино встал перед ним на колени.

— Святой отец, — заговорил молодой человек, — год назад я возвратился во Флоренцию, уже вынашивая в сердце замысел, который теперь намерен осуществить. Опасаясь, как бы не приписать по ошибке другим все те чувства, что наполняли меня самого, я тотчас по приезде в родной город побывал в разных его кварталах: искал ответа в домах бедняков и дворцах богачей. Я прибивался к компаниям мастерового люда и навещал заносчивых патрициев. Отовсюду, подобно неумолчному стенанию, возносился к Небу единый голос, обличающий герцога Алессандро. Кто-то требовал у него обратно свои деньги, кто-то — честь, этот — отца, тот — сына. Все плакали, все горевали, все обвиняли, и я сказал себе: «Нет, несправедливо, чтобы целый город так страдал от тирании одного человека».

— Ах! — не удержался фра Леонардо, — выходит, все-таки правда то, на что мы уповали!

— Тогда, — продолжал Лоренцино, — я стал вглядываться в окружающих. Я увидел стыд на всех лицах, ужас во всех умах, растление во всех душах. Я искал, на что бы опереться, и чувствовал, как все ненадежно под моей рукой. И извне и внутри — повсюду одно доносительство: оно проникает в домашний уклад семей, оно гуляет и оттачивается на улицах и площадях, оно присаживается у семейного очага и в полный рост стоит на тумбах перекрестков! Вот тогда я понял, что не следует тому, кто в наши дни метит в заговорщики, брать иного наперсника, кроме своего помышления, иного сообщника, кроме собственной руки. Я понял, что, подобно первому Бруту, он должен покрывать лицо завесой настолько плотной, чтобы ни единому взгляду было не под силу пронзить ее. Лоренцо стал Лоренцино.