В городе поручик без труда отыскал покосившуюся, поросшую мхом избу кормщика Лонгинова и вошел с тем властным видом, которого всегда страшились подчиненные ему люди. Однако Нил, еще не отдохнувший с дороги, хлебал щи и поручика не испугался, а белобрысый мальчик даже потрогал шпагу Мехоношина. Девчонка жалась в углу.

– Здорово! – сказал Мехоношин.

– Ну, здорово! – ответил Лонгинов, облизывая ложку.

– Ты и есть кормщик Лонгинов?

– А кто ж я еще? Известно – Нил Лонгинов.

– Сбирайся, тебя князь-воевода требует.

– Чего сбираться? Едва вошел – сбирайся! Дай хоть ночку поспать.

– Нельзя! – твердо сказал Мехоношин. – Спехом велено.

– Да на кой я ему надобен? – рассердился кормщик. – Будто и не кумились.

– Там узнаешь...

Нил вздохнул:

– Куда ж ехать-то? Съезжая будто на замок заперта, – солдаты на шанцах говорили. В самый в боярский дом?

Громыхнула дверь, вошла Фимка с деревянным подойником – доила корову.

– Вот офицер пришел, – виноватым голосом сказал Лонгинов. – К воеводе требует...

Ефимия поставила подойник, поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:

– Да он едва с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы смертью не казнили, вешать хотели.

Мехоношину надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил поднялся, дети жалостно заплакали.

– Конь есть? – спросил поручик.

– Не конь – огонь! – усмехаясь, похвастал Лонгинов.

Вывел из сараюшки старого, разбитого на все четыре ноги мерина, взобрался на него, сказал с озорством:

– Давай, кто кого обскачет? Ух, у меня конь!

Фимка выла сзади, возле избы, провожала мужа словно на казнь.

В Холмогорах Мехоношин сказал воеводе:

– Привез тебе, Алексей Петрович, рыбака-кормщика: сам он своими глазами видел на шведском флагмане кормщика Рябова, знает верно, что тот кормщик шведу предался. Капитан-командору сей Рябов наипервейший друг. Теперь рассуждай...

Прозоровский ахнул, взялся за голову:

– Ай, иудино семя, ай, тати, ай, изменники...

– Думай крепко!

– Ты-то сам как, ты что, поручик?

Мехоношин насупился, молчал долго, потом произнес со значением в голосе, твердо, словно бы отрубил:

– Измена.

– Отдадут Архангельск?

– Отдадут, и сам Иевлев, собачий сын, ключи им подаст.

Прозоровский ударил в ладоши, велел ввести Лонгинова. Кормщик вошел, словно не впервой, в дом воеводы, сонно оглядел ковры, развешанные по стенам сабли, хотел было сесть, воевода на него закричал.

– Ну-ну, – сказал Лонгинов, – что ж кричать-то? Намаялся я, на своем одре столько едучи...

– Говори! – приказал воевода.

– А чего говорить-то?

– Как Рябова изменника видел, что слышал, все по порядку...

Лонгинов неохотно, но в точности, стал рассказывать. Воевода слушал жадно, кивал, поддакивал:

– Так, так, так! Ай-ай! Так, так...

– Палят! – сказал Митенька. – Слышь, дядечка!

– Слышу, молчи! – ответил Рябов.

– И сколь много времени все палят да палят! – опять сказал Митенька. – Помощь им пришла, что ли?

– Помолчи-ка! – попросил кормщик и приник ухом к переборке, но теперь стало слышно хуже, чем у двери. Гремя цепью, он опять пошел к двери.

– Солдаты? – спросил шепотом Митенька.

– Таможня! – так же шепотом, но радостно сказал кормщик. – Таможня, Афанасий Петрович бьется.

Опять ударило несколько частых раскатистых выстрелов, и тотчас же что-то упало, тяжело шурша по борту корабля. Наверху, на шканцах, раздавались крики, вопли, стоны. Сюда это все достигало глуше, тише, но все-таки было понятно, что наверху идет сражение.

– Сколько ж их? – спросил Митенька. – Мы давеча на шанцах были, немного там таможенников, дядечка. Разве сдюжают? А шведов...

Кормщик отмахнулся, вслушиваясь. Наверху попрежнему стреляли, теперь выстрелы доносились с носа корабля, а на юте стало как будто тише. А потом стало совсем тихо.

– Кончили с ними! – устало садясь, сказал Митенька.

Рябов тоже сел; в темноте было слышно, как он дышит.

– Кончили? – спросил Митенька.

– Еще погоди! – с угрозой в голосе ответил Рябов. – Больно ты скор.