– Вот он, Рябов Иван сын Иванович! Слава!

– Слава! – подхватил народ.

– Честно и грозно во веки веков! – беззвучно, одними губами прошептал капитан-командор. – Во веки веков!

За его спиною плакала, не утирая слез, Таисья.

В избе Резена Сильвестр Петрович велел подать себе чернила, перо и бумагу и сел за стол – писать письмо царю, но едва вывел царский титул, как пришел инженер и сказал, что есть новая, добрая весть. За Резеном виднелся тот самый востроносенький сержант прапорщика Ходыченкова, который недавно просил у капитан-командора медную пушечку для солдат, стоящих на порубежной заставе.

– Что за добрая весть? – измученным голосом спросил Иевлев.

Сержант ступил вперед, рассказал, что шведский рейтарский отряд давеча напал на Кондушскую порубежную заставу, дабы прорваться на Олонец. Но прапорщик Ходыченков к сему воровству был готов, спал все нынешнее время вполглаза, народ на заставе – не прост, шведов порубили крепко. Из тысячи человек живыми ушли не более трехсот, остальные похоронены близ валуна именем Колдун. Хоронили два дни, оружия получили много: и фузеи, и шпаги, и пушки.

– И твою, господин капитан-командор, в целости доставил обратно! – заключил сержант.

Иевлев поздравил сержанта с викторией и, велев его поить и кормить сытно, опять принялся за письмо. Вначале он думал в подробностях описать всю картину боя, но вдруг почувствовал такую слабость, что едва не свалился с лавки: в ушах вдруг тонко запели флейточки, перед глазами с несносным зудением промчались сонмы мух, перо выпало из пальцев...

– Попить бы! – попросил Иевлев.

Егорша подал в кружке воды, Сильвестр Петрович пригубил, закрыл глаза, строго-настрого приказал себе: «Пиши немедля. Дальше хуже будет!»

И коротко, без единого лишнего слова, написал царю, что шведы разбиты наголову, корабли взяты в плен, Архангельску более опасность не угрожает. Во всем письме было семь строк.

– Мне и ехать? – спросил Егорша.

– Тебе, дружок, – утирая потное лицо и морщась от мучительной боли в раненой ноге, ответил Иевлев. – Пойдем к Марье Никитишне, она и денег даст – путь не близкий. Коли коня загонишь – покупай другого, мчись духом. Возьми со двора на цитадели чиненое шведское ядро – привезешь государю сувенир...

Он еще отпил воды, собираясь с мыслями, тревожась, чтобы не забыть главное. Егорша ждал молча.

– Еще вот: по пути в Холмогорах перво-наперво посети ты преосвященного Афанасия. Старик немощен, небось в ожидании истомился. Ему все расскажи доподлинно, пусть порадуется. Пожалуй, и к воеводе наведайся. В сии добрые часы о позоре давешнем поминать не след. Миновало – и бог с ним!

– Что он за позор? – спросил Егорша.

Иевлев строго на него взглянул, не ответил.

– Как князь-то испужался? – вспомнил Пустовойтов. – Об сем, что ли?

– Не твоего разума дело! – отрезал Иевлев. – После владыки поспешишь к воеводе князю Алексею Петровичу. Его обходить невместно нам. Со всем почтением боярина Прозоровского с великой викторией поздравишь. Коли пожелает, пусть и он государю отпишет – по чину. Да ты слушаешь ли?

– Слушаю! – угрюмо ответил Егорша.

Он взял запечатанное воском письмо, завернул в платок. Сильвестр Петрович покачал головой:

– А и грязен ты, Егор. И грязен, и изорвался весь...

– То копоть пороховая! – обиженным голосом молвил Егорша. – А кафтана другого нет, что на мне одет – самый наилучший...

– Мое-то все погорело! – сказал Иевлев и велел Резену дать Егорше во что переодеться. Инженер вынул из сундука красивый кафтан, короткие штаны, добротный плащ.

Егорша вышел из резеновскон избы, оглядел плащ, забежал к Марии Никитишне за деньгами, зашагал к причалу. Молоденький матрос положил ему в карбас чиненое шведское ядро. Карбас отвалил от крепости. У Егорши толчками, сильно билось сердце, ему было жарко, хотелось рассказать всем, что нынче же едет на Москву к самому государю Петру Алексеевичу – везет донесение о виктории над шведами. Но говорить не следовало...