Погодя спросил:

– Воеводу оповестил о виктории?

– Сейчас к нему буду! – отозвался Егорша.

– Умно! Не для чего с ним ныне собачиться. Вреден, пес, многие пакости способен свершить, крепкую руку на самом верху имеет. Паситесь его, детушки, срамословца окаянного, сквернавца, доносителя...

Егорша с изумлением взглянул на Афанасия – что о князь-воеводе говорит. Тот, словно догадавшись о мыслях Егора, пояснил:

– Опасаюсь, детушка, доброты капитан-командора. Горяч он и добер невместно. Ныне с великой викторией на прошлое дурное махнет рукой, а сии змии, небось, не позабудут, зубами и поныне скрыпят. Засели, поганцы, здесь в Холмогорах – и дьяки все трое, и думный дворянин, анафема, и сам тать-воевода, еще с офицером неким беглым. Прозоровский будто денно и нощно зелено вино трескает, до горячечных видений допился. Сей ночью бос и наг по двору метался, срамоты на всю округу. Для того о сем сказываю, чтобы берегся ты у него в хоромах...

– Да как берегтись-то? – недоуменно спросил Егорша.

– Потише будь, поклонись пониже, шея не сломается... Ну, иди, внучек, иди, детушка, утомился я, лягу. Иди с богом...

Он благословил Егоршу, лег. Егорша вышел. Келейник проводил его до калитки, прошептал скорбно:

– Совсем слабенек наш дедуня. Ох, господи!

У дома воеводы попрежнему прохаживались караульщики, назначенные Сильвестром Петровичем. Полусотский кинулся навстречу Егорше, тот, сидя в седле, коротко рассказал про одержанную над шведами победу. Солдаты сбились вокруг Егорши, жадно выспрашивали, он отвечал с подробностями, как села на мель флагманская «Корона», как в корму ее ударил фрегат, как вышли брандеры, как абордажем пленили яхту. Полусотский спросил:

– Может, и нам к Архангельску идти? Чего тут более делать? Воеводу, я чай, никто нынче не обидит, кончен швед.

– Все недужен князь? – спросил Егорша.

– Спился вовсе! – смеясь, ответил полусотский. – Давеча на крышу влез – кукарекал. Смотреть, и то срамота...

– Что ж, идите! – сказал Егорша. – И впрямь делать тут более нечего. Свита воеводская при нем: кто его тронет?

Он спешился, постучал хлыстом в ворота.

На крыльце боярского дома Егорша почти столкнулся с Мехоношиным. Тот отступил в сени. Егорша побледнел, крепче сжал в руке хлыст, раздельно сказал:

– Вот ты где, господин поручик.

– А где мне быть? – тоже побледнев, спросил Мехоношин.

– Будто не знаешь?

– Не знаю, научи! Позабыл что-то...

– Ужо, как вешать поведут – вспомнишь!

– Меня вешать?

Егорша, не отвечая, вошел в сени, властно отворил дверь. Навстречу, мягко ступая, кинулся дьяк Гусев, зашептал, дыша чесноком:

– Почивает еще князь-воевода! Немощен... Столь велики недуги...

– Буди! – приказал Егорша. – Недосуг мне.

– Никак не велено! – кланяясь повторял дьяк. – Строг, на руку скор...

– Ждать мне нельзя! – сказал Егорша. – Еду к Москве с донесением государю...

Дьяк испугался, побежал по скрипучим половицам – к воеводе. Егорша сел на лавку, задумался. Через покой широким шагом, словно не замечая Егоршу, прошел Мехоношин. Хлопнула одна дверь, потом другая. Сверху, с лестницы на Егоршу смотрели старые девки-княжны, осуждали, что-де не кланяется, не спрашивает про здоровье. Недоросль Бориска подошел поближе, заложил руки за спину, осведомился:

– Верно, будто викторию одержали?

– А тебе что? – грубо спросил Егорша.

– А мне то, что я воеводы сын! – выпятился недоросль.

– Таракан ты запечный, а не воеводы сын! – ответил Пустовойтов. – Постыдился бы спрашивать.

Старые девки зашептались, укоряли Егоршу, что-де не знает шевальерства, не обучен плезиру, небось, как прочие иевлевские, – портомоин сын. Егорша сидел, глядя в сторону, поколачивая хлыстом по ноге.

В доме все время слышалось движение, бегали слуги, носили воеводе моченую клюкву, рассол, тертый хрен, пиво – опохмелиться. Сверху иногда доносилось грозное рычание, уговаривающий голос Мехоношина. За спиною у Егорши скрипели двери, половицы, перемигивалась дворня. Казалось, что вся боярская челядь о чем-то сговаривается. Егорше надоело, он сказал старушке карлице:

– Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?

Карлица завизжала мужским голосом, перекувырнулась через голову, пропала в сумерках воеводского пыльного дома. Тотчас же пришел думный дворянин Ларионов, без поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по ступеням наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него было серое, опухшее, глаза едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым хреном. Думный Ларионов сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал качать ногою в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы поручик Мехоношин. Подалее перешептывались дьяки. Егорша поклонился Прозоровскому, передал, что было велено Сильвестром Петровичем. Воевода неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:

– Иевлев твой да Крыков – дружки?

– Как – дружки? – не понял Егор.

– Одного поля ягода?

Мехоношин все облизывался, все покусывал губы, слушал, пряча взгляд. Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.

– Рябов да Крыков дружки, – продолжал воевода, – то мне ведомо. Крыков с капитан-командором, небось, тоже прелестные листы читали, одним миром воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли...

Егорша, напрягшись, побелев, прервал воеводу: