– Отойди-ка, – небрежно сказал ему Гайпель.

– Что-о? Ты кто такой, чтобы мною командовать?

– Иван Дмитриевич, велите ему отойти в сторону. Я вас по всему городу ищу. Нужно кое-что сообщить вам наедине…

Когда рассказ был закончен, Иван Дмитриевич почувствовал, что губы у него сами собой складываются в брезгливую улыбку всезнания, с какой Ванечка смотрел на беременных женщин, а медный Бафомет– на дружинников, палладистов, глупых гадалок, обреченных стать падалью в его объятиях. Он взял у Гайпеля револьвер, спросил, заряжен ли.

– Да, – кивнул Гайпель. – Теми самыми патронами.

– Сколько их там? Три?

– Да. Как было.

– Хватит, я думаю, – сощурившись, прикинул Иван Дмитриевич.

Теперь он знал, что сегодня эти люди обязательно здесь появятся.

Вдова встретила его с откровенным раздражением.

– Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.

– Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, – ответил Иван Дмитриевич.

– Ладно, – вздохнула она, – раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.

Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.

В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.

Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей – некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского «У омута».

– Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, – напомнила вдова.

Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в «Голосе».

– Что за фанатики? Откуда? – возмущался Тургенев. – Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?

– Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, – сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.

– Вы имеете в виду раскольников?

– Необязательно их. Мало ли разных сектантов!

– По-вашему, этот кучер был сектант?

– Почему нет?

– В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.

– Зачем? – спросил Шахов.

– Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.

– Не хочу никого провоцировать, – вмешался Рибо, – но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу «У омута», он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.

Воцарилось неловкое молчание.

– В нашей стране, – возразил наконец Иван Дмитриевич, – нет тайной полиции.

– Очень интересно. В России нет тайной полиции?

– Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной– нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?

– Дело не в названии.

– Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я – негров, – сказал Тургенев.

– Почему?

– Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя – «Секрет афинской камеи». Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он – негр.

– Ошибаетесь, – возразил Килин, – это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще «Загадку медного дьявола».

– Да-да, верно, – покивал Тургенев.

– Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.

– Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?

– Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.