Воскресенье... Остается меньше двух дней. Ее привезла вечерняя почтовая карета, которая проходит здесь по вторникам, и она же увезет ее обратно. И вдруг ей показалось несправедливым, что она должна уехать так быстро после того, как наладились ее отношения с герцогом-затворником, после того, как он открылся ей, после того, как она впервые примирилась с ним и с самой собой.

Но что она может сказать? Что ей не хочется уезжать? Что их сделка должна продолжаться? Эта мысль показалась Виктории нелепой. Она уедет, и останутся лишь воспоминания о странном замке и его мрачном владельце.

Глаза Виктории наполнились слезами, и они потекли по щекам.

Рейберн проснулся оттого, что Виктория пошевелилась в его объятиях. Занавеси все еще были задернуты, но света проникало достаточно, чтобы омыть комнату тусклым шафрановым светом.

Виктория снова пошевелилась, что-то пробормотав, и положила голову на изгиб его руки. Рейберн слегка коснулся губами ее волос и заметил слезы у нее на лице. Грусть охватила Рейберна. Неужели он заставил ее плакать?

Но сейчас она не плакала. Она попросила его остаться и теперь спала, уютно устроившись рядом с ним. Он немного полежал, уставившись на полог над головой, и вдруг ему захотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Однако зудящая боль в лице отвлекла его, и он соскользнул с кровати. Виктория застонала и перекатилась в углубление, оставленное им в матрасе, но не проснулась.

Он налил в таз воды, плеснул на лицо, и боль утихла. Проведя влажной рукой по спутанным волосам, он сел так, чтобы смотреть в окно через щель между занавесями.

Солнце стояло низко над горизонтом, слабое и оранжевое, рассветное. Рейберн смотрел, как оно еле заметно ползет по стальному небу. Он любил восходы, как некоторые любят огонь. Восход прекрасен и безжалостен, но ты платишь болью за его очарование.

Шум за дверью вывел его из раздумий. Вошла Энни, держа в руках поднос с завтраком.

– Ах! – взвизгнула она, отчаянно краснея. – Я не знала, что вы здесь, ваша светлость.

Виктория пошевелилась.

– Благодарю вас, Энни. Поставьте поднос на столик и можете идти. И принесите, пожалуйста, завтрак для вашего господина.

Энни ушла. Байрон подошел к кровати и сел на краешек.

Между ними было напряжение, чувственность, обремененная новым, кровоточащим знанием. Байрон попытался скрыть это. Когда Виктория села, он принялся взбивать подушки, затем поставил поднос ей на колени. Виктория вооружилась ножом и вилкой, но есть не стала.

– Мне странно, что вы сидите здесь, словно хотите убедиться, что больная ест как должно, – произнесла она. – Позавтракайте со мной, а я позавтракаю с вами, когда Энни принесет для вас поднос.

– Здесь нет второго прибора, – заметил Байрон. Она выгнула бровь:

– Три дня назад вас это не остановило бы. Неужели все так изменилось?

Ее голос звучал насмешливо. «Изменилось больше, чем я мог вообразить», – подумал он, но промолчал, лишь слегка улыбнулся и накрыл рукой ее руку.

– Тогда я буду вас кормить, а заодно поем сам.

Отдав ему нож и вилку, Виктория откинулась на подушки и посмотрела на него сквозь бахрому светлых ресниц. Он подцепил вилкой яйцо и поднес ей ко рту. В прошлый раз, когда он кормил ее персиковым крамблем, казалось невероятным, что это может так скоро повториться – очень похоже и в то же время не похоже. Как будто тоже вспомнив об этом, Виктория слегка покраснела и отвела глаза. Оба они изменились, и теперь, когда ели яйца и ломтики бекона, воспоминания о той неповторимой ночи мешали им.

– Я чувствую себя ребенком, – сказала, натянуто смеясь, Виктория, прежде чем съесть следующий кусок.

– Это была ваша идея.

Больше никто из них не проронил ни слова, пока Энни не принесла завтрак для Байрона. Виктория взяла у него вилку и нож, и атмосфера разрядилась.

– Вы как-то сказали, – вдруг проговорила Виктория, намазывая хлеб маслом, – что я обманываю себя.

– И что?

– Я тогда решила, что вы ошибаетесь, поскольку привыкли все драматизировать. Но теперь усомнилась в этом. Потому что поняла кое-что о себе. – Их взгляды встретились. – Я трусиха. Боюсь перемен, боюсь риска, но больше всего боюсь себя. То, что сделали мы с Уолтером, было порывом страсти, не больше. Глупостью. Но когда мы с ним находились в задней гостиной его родителей, в парке, в чулане, на конюшне – все казалось замечательным. И было замечательным. Лишь через несколько месяцев я поняла, что совершила огромную ошибку.

– И с тех пор больше не доверяли себе. Виктория слегка пожала плечами.

– Я доверяла себе, когда думала, что я холодная и бесстрастная. Но ведь чувствам доверять нельзя.– А когда вы чувствовали себя совершенно раскрепощенной?

– Когда скакала верхом. Верховая езда – вещь неопасная, думала я. И так же чувствовала себя во время грозы. – Она скривила губы. – Я никогда не могла совладать с собой во время грозы.

– Много лет вы себя наказывали и смиряли, – заметил Байрон. – Из-за девичьей неосторожности.