Вот он и признался. Пусть теперь презирает его, если хочет. До сих пор в эту постыдную тайну были посвящены только Гарт и Кэролайн.

Мэдди не сводила с него глаз.

– Я слыхала о подобных страхах, – спокойно проговорила она. – Думаю, они встречаются не так уж редко. Но, ради Бога, объясните, почему вы не сказали мне об этом еще там, в трабулях? Почему вы просто рычали на меня, как дикий зверь, всякий раз, как мы оказывались в замкнутом пространстве? – Мэдди нахмурилась. – Ладно. Не объясняйте, я уже все поняла. Ваша дурацкая мужская гордость! Не понимаю, почему добрый Господь сделал мужчин господами мира. В них столько глупости, столько гордыни.

В считанные секунды Мэдди превратила страх, преследовавший его в детства, в простое неудобство, которое “встречается не так уж редко”. Можно подумать, он признался ей не в позорной трусости, а в том, что у него на пальце заусеница. Но, черт побери!.. спокойствие, с которым эта девушка восприняла известие о его унизительной слабости, смутило Тристана едва ли не больше, чем сама эта слабость.

Неловко переминаясь с ноги на ногу, Тристан смотрел, как Мэдди смахивает со лба капли воды.

– Ладно. Возьмите, по крайней мере, одеяло и накройте голову, – внезапно потребовала она. – Я не собираюсь нянчиться с вами весь остаток путешествия, если вы простудитесь!

Черт бы ее побрал! Сначала она выставила его дураком, а теперь хочет, чтобы он, как какой-нибудь жалкий молокосос, прикрывался одеялом от простуды!

– Я не простужаюсь! – рявкнул Тристан. – За всю свою жизнь я не болел ни разу!

Набросив на голову капюшон сутаны, он прислонился к стене беседки, защищавшей его от ветра, и приготовился пережидать бурю.

– А вы помните, из-за чего у вас в детстве возник этот страх перед теснотой? – спросила Мэдди, когда ветер утих и больше не мешал разговору.

Тристан надвинул капюшон на брови. Конечно, помнит. Но этим воспоминанием он еще не делился ни с кем… даже с Кэролайн и Гартом.

– Иногда, если удается облечь подобный страх в слова, это становится первым шагом к избавлению от него, – заявила Мэдди так бесцеремонно, словно не понимала, что требует от Тристана выдать самую мрачную тайну его души.

Интересно, права ли она? Неужели, обнажив свои страхи, он и вправду сможет ослабить их цепкую хватку? Тристан сомневался в этом, однако знал по опыту, что рано или поздно Мэдди все равно вытянет из него унизительную правду.

– Моя мать была шлюхой в одном из самых известных лондонских борделей, – выпалил он, наконец, и услышал, как Мэдди потрясение ахнула. Пусть переварит это, если сможет! – Хозяйка борделя разрешила ей оставить меня при себе, но при условии, что я не буду мешать ее профессиональным обязанностям. Всякий раз, когда к матери приходил клиент, а это бывало почти каждую ночь, она запирала меня в платяном шкафу. Там было очень темно и тесно, а я тогда был еще несмышленышем с чересчур богатым воображением. Чтобы не кричать от страха, я засовывал кулак в рот.

В ужасе вытаращив глаза, Мэдди выползла из беседки и уселась под дождем рядом с Тристаном.

– Но зачем она это делала, если знала, что это вас так пугает?

– Она не знала, – возразил Тристан. – Я ничего ей не говорил. Даже шестилетнему ребенку было понятно, что у нее просто нет другого выхода.

Мэдди показалось, что сердце ее разрывается на части. Перед ее мысленным взором предстала эта чудовищная картина: маленький черноволосый мальчик дрожит от страха в темном шкафу, пока его мать торгует своим телом как грошовая шлюха.

Тристан отвернулся, не желая встречаться с ней взглядом, и уставился на далекий горизонт, где солнце уже пробивалось сквозь тучи.

– А потом, – продолжал он вполголоса, – все мои проблемы с платяным шкафом решились благодаря одному кучеру. Он переехал мою мать. Тот день был очень похож на сегодняшний. В лицо этому кучеру бил ветер и дождь, и, наверное, он даже не заметил, что кто-то угодил под колеса экипажа. Моя мать была такой маленькой и худенькой… ее легко было принять за кучу тряпья, которое кто-нибудь уронил посреди Хеймаркет-стрит.

– Ох, Тристан! Какой ужас вам довелось пережить! – Мэдди ласково коснулась его руки. – А после этого вас взяла к себе графиня Рэнда?

– Да. – Тристан, наконец, взглянул в лицо своей собеседнице, и губы его искривились в болезненной улыбке. – Хозяйка борделя знала, кто был моим отцом, и велела одному из своих громил-помощников доставить меня в дом графа. Разумеется, граф все отрицал. Но графиня прижала меня к своей груди, осушила мои слезы поцелуями и приняла меня в своем доме как родного сына. С тех пор я стал лордом Тристаном, и ничто уже не напоминает мне о моем отвратительном детстве и о моей бедной матери, кроме этой проклятой трусости, которая, должно быть, будет преследовать меня до могилы.