– Как так? – не поверил я. – А который час?

– Три часа ещё до конца работы, мистер Том! Можно и две с половиной нормы давать с такой командой, можно!

– Собери всех, – устало попросил я Стоуна, почистив и спрятав Крысу. – Пойдём в лагерь. Мачете оставить здесь. Теперь нужно очень осторожно. Веселье с лиц убрать. Идти медленно. Хосэ, наверное, уже вернулся. Так что очень осторожно, очень!

Да. Хосэ был в лагере. Он ждал меня. Ужас вошёл в моё сердце, и слабость подшибла колени. Он ждал меня. Он купил для меня страшный подарок.

Перед хижиной его стоял круглый, красного дерева, стол. Рядом с ним в землю был вкопан толстый шест, на вершине которого восьминогим пауком растянулся громадный парусиновый зонт. В его тени, на плетёном бело-коричневом клетчатом стуле сидела женщина. Бедная пленница, жертва морского разбоя, взятая, очевидно, при абордаже и привезённая в Адор – на радость Хосе и тому пирату, которому зверь, надо думать, заплатил не скупясь. В роскошном, изысканном платье, с нетронутыми украшениями, с лицом тонким и благородным. Да, черты его были таинственны и прекрасны и явно отличались от лиц белых женщин Англии или Европы. Где же эта страна, в которой живут подобные леди? Наверное, не узнать: судя по лицу и по платью, она не могла говорить на каком-либо из европейских языков. Дочь прекрасного и неведомого народа.

Аристократизм и достоинство окружали её, словно солнечный свет. Он был во всём – в манере держать спину и руки, в посадке головы, в полуопущенных веках. И в хрупкой белизне запястий, и в странном абрисе отмеченных скул, и в скорбной линии гордого рта.

Бесовская проницательность цивилизованной обезьяны выпила женщину без остаточка, проникла в самые закоулки сердца и чувств и принесла своему страшному господину знание – как породить в пленнице не только дикую боль, но и чёрный, невиданный ужас. Хосэ бегал вокруг неё, словно раб. Он кланялся, виновато и угодливо улыбался, вставал на колено. Он как мог превозносил и укреплял в ней ощущение её достоинства. Мучитель и каннибал [20] желал сначала напиться тем ужасом, который бедная леди должна была явить ему при неотвратимом его превращении в зверя, в тот момент, когда она уже достаточно привыкла бы к виду его зависимости и покорства. Раздавить, расплескать по затоптанной, пыльной поляне её тонкую, женскую гордость и только потом уж добраться до мучений, до крови, и хруста, и воплей.

Всё это я понял мгновенно, лишь только ступил на поляну. Хосэ посмотрел на меня, и взгляд его торжествующе прокричал, что он видит моё состояние. Да, я просто оцепенел тогда. На меня, словно при убийстве Клаусом духа Нгоро-Нгоро, пала вязкая вата, невидимая, плотная. Шорох морского прибоя назойливо качался в ушах, хотя до моря был целый дневной переход. Остановились и не пожелали идти дальше нечувствуемые ноги. Я был оглушён и раздавлен и не мог этого скрыть, хотя знал, что доставляю этим Хосе неописуемую, жгучую радость.

Я был проколот страхом и болью за эту женщину, как если бы был проколот страхом и болью за свою Эвелин. В первые минуты я ничего не мог делать и соображать, и в эти минуты та вязкая вата сдавила меня и понесла над поляной, распоряжаясь мной по своему усмотрению. В точности как во время визита на захваченный “Хаузен”, глаза мои поднялись над происходящим и смотрели на всё – и на меня самого – с невысокого верху.

Я медленно приблизился к столу, остановился подле женщины. Не знаю, зачем. Проклятая обезьяна мгновенно выхватила из хижины ещё один стул и добавила его к имеющемуся, и я сел на этот стул, и по блеску лакейских придурковатых глаз его понял, что всё идёт даже лучше, чем он предполагал.

Хосэ притащил и поставил на стол бутылку вина, бокалы. Блюдо с фруктами, сушёное мясо (о, знать бы ещё, что это за мясо?!), воду для омовения рук. Ни я, ни она к еде не притронулись. Леди лишь раз взглянула на меня, и проклятый, жалящий огонёчек прожёг меня до костей – огонёчек надежды. Без сомнения, она знала, что может ожидать её, купленную за безумную цену, прелестную, гордую вещь, золотую рабыню. Знала, и именно сила гордости её помогала ей быть готовой ко всему. Смерть смывает и позор и страдания. У страдавшей души нет препятствий на пути к Всевышнему Богу, и у высоких людей знание этого помогает принять случающееся зло спокойно и отрешённо. Но вот появился усталый, грязный от пота и пыли, с потерянным лицом человек, и по какому-то одному ей заметному движению в воздухе она угадывает в нём возможного спасителя, и надежда рвётся из глаз отчаянным огонёчком, и в мгновение делает её саму безвольной и слабой. Хосэ даже простонал от хлынувшей в горло волны удовольствия – неземным, нечеловеческим звуком, как будто бы взлаял.

Но вот до меня стали доноситься звуки слов и другого людского присутствия. Я услышал размеренную, тихую суету моих матросов и понял, что команда всё видит и готова на всё. “Завтра? – думал я. – Дон Джови назначит меня управляющим только завтра, и я что-то смогу предпринять только завтра? А сегодня Хосэ станет делать то, что задумал? А как я смогу дожить до этого завтра?”

– Алим! – завопил вдруг Хосэ. – Собак сегодня поить будем раньше! Подозреваю, что я буду сейчас немножечко занят!

С мушкетами, с саблями на поясах, крепкие, сытые охранники расхохотались. Я осознал, что смеялись они и раньше, что Хосэ давно уже делится с ними чудовищной, грязной забавой. Зная, что женщина не понимает ни слова из того, что он ей говорит, он с угодливым, деланно добрым лицом изрекал перед ней непристойности и, громко расписывая вслух, что он с нею сейчас будет делать, спрашивал, согласна ли она, и с выраженьем вопроса на коричневом, с чёрной бородкой, лице, наклонялся, заглядывал в её полуопущенные веки. Бедная женщина, понимая, что угодливый человек о чём-то вежливо спрашивает, не могла не отвечать – в силу заученных светских манер, и непроизвольно, едва заметно кивала ему в ответ на очередной вопрос. От ликованья охранники плакали. Смеяться они уже устали и лишь слабо постанывали. Потеха шла к завершению.