Она посмотрела на часы.

–  Половина шестого.

–  Ох, - сказал я.
– Хорошо, что ты меня разбудила. Ты только подожди немного, я умоюсь и поставлю чайник.

–  Если чай для меня, - сказала она, - то не беспокойся. Я сейчас ухожу.

Я поставил чайник, с наслаждением попрыгал под ледяным душем, кое-как причесался и вернулся в комнату. Юля сидела в кресле и глядела на японскую саблю.

–  Что это?
– спросила она.

–  А, - сказал я, - это у меня давно. Ты разве еще не видела?

Я вынул саблю из ножен и взялся за рукоять обеими руками. Затем я сделал зверское лицо и, вращая клинок перед собой, двинулся на Юлю, приседая на полусогнутых ногах. Наверное, точь-в-точь как тот несчастный негодяй на набережной в Хончхоне. Юля испуганно отодвинулась.

–  Перестань дурачиться, пожалуйста, - сказала она.
– Ну что за манера? Откуда это у тебя?

–  Так, подарил один японец, - сказал я и сунул саблю обратно в ножны.
– Такой милый человек. Очень любезно с его стороны, правда? Великолепная сталь. Неужели ты в первый раз видишь? Хотя да, ты тогда сидела, кажется, на диване, к ней спиной. Хочешь на диван?

Она закрыла глаза и помотала головой.

–  Ну как хочешь. Что бы тебе еще показать?
– Я огляделся.
– Что у меня еще есть хорошенького?

–  Сядь пожалуйста, Андрюша, - сказала она довольно резко, - Мне надо серьезно поговорить с тобой.

Я сел на диван. Она была какая-то бледная, с синяками под глазами. Летом в жару очень тяжело работать. Особенно женщинам.

–  Между прочим, - сказал я.
– Ты знаешь, я сегодня видел живого спрута. Живого, понимаешь? Такая огромная серая скотина. Он живет у нас в бассейне. Честное слово, я не шучу.

–  Да?
– сказала она безо всякого интереса.
– Очень интересно. Послушай, Андрюша, у меня есть к тебе очень серьезный разговор.

–  Опять о Майском?

–  Нет. Не о Майском. Не о Майском, а о нас с тобой. Ты знаешь, что о нас с тобой говорят в издательстве?

–  Какие-нибудь гадости, - предположил я.

Она вся так и вспыхнула, даже уши загорелись, а глаза наполнились слезами.

–  Вчера вечером этот подлец Ярошевич при всех, при Полухине, при Степановой намекнул, будто я… будто мы с тобой… В общем, будто ты и я -любовники.

Последние слова она произнесла хриплым трагическим шепотом, достала из сумочки носовой платочек и высморкалась.

–  Старый дурак, - сказал я.
– Какое ему дело, спрашивается?

–  Это он мстит, - продолжала Юля хриплым голосом.
– Он сам всю зиму приставал ко мне, волочился, меня прямо тошнило от него. В новогодний вечер полез ко мне целоваться своими слюнявыми губами, я ему там же при всех пощечину залепила. Вот теперь он и мстит, распускает про меня мерзкую клевету.

–  И про меня, - сказал я.
– А почему ты не залепила ему еще одну пощечину?

–  Ну что ты, Андрюша, он все-таки пожилой человек… и в партбюро, в присутствии директора… И потом я растерялась, я даже не сразу поняла, что он имеет в виду. Знаешь, как он это подло умеет делать, будто просто такая стариковская шуточка, но все сразу поняли, ведь нас с тобой часто видят вместе.

–  Да, - вздохнул я.
– Очень часто. Но ты успокойся, Юленька. Не огорчайся. Ну кто же принимает Ярошевича всерьез? Старый дурак, только и всего.

–  Нет, нет, это ужасно, - сказала Юля твердо.
– Ты себе представить не можешь, как это ужасно. Мы сейчас ведем такую борьбу за моральную чистоту, стараемся не оставить без внимания ни одного случая нарушения норм коммунистической морали - и вот пожалуйста, коммунистка, член бюро подозревается в такой распущенности. С какими глазами я теперь буду выступать перед нашими девушками? У меня такое чувство, будто меня вымазали грязью и выставили на всеобщее обозрение.

Она опять страшно покраснела и стала сморкаться.

–  Ну, ну, Юленька, - сказал я.
– Не надо так расстраиваться. Пережили страшную войну, пережили кое-как культ личности, переживем и Ярошевича. Мне, между прочим, не совсем понятно. Сколько тебе лет?

–  Двадцать восемь, - сказала она.
– При чем здесь мой возраст?

–  Я вот что не понимаю. С каких пор считается, что здоровая молодая женщина не имеет права на… э-э… интимную жизнь? Даже если она коммунист и член партбюро.

–  Никто не говорит о праве на интимную жизнь. Речь идет о распущенности, неужели не понятно?

–  Как!
– вскричал я.
– Ярошевич посмел намекнуть, будто ты спишь не только со мной, но и с другими мужчинами?

Она с ужасом поглядела на меня и встала.

–  Ты не смеешь говорить со мной в таком тоне, - сказала она. Голос ее дрожал.
– Это неприличный, гаерский тон. Я пришла к тебе как к ближайшему другу поделиться своей обидой. Но я вижу, что это тебя совершенно не трогает. По-видимому, мы смотрим на эти вещи по-разному. Я не из тех женщин, которые спят с мужчинами. И хотя мои взгляды могут кое-кому показаться смешными, я все же твердо убеждена, что интимная жизнь, как ты это называешь, вне брака постыдна и аморальна. Это просто распущенность, вот и все. Ты так не считаешь, что же, тем хуже для тебя.