Шрифт:
Она стояла и разговаривала с иностранкой, а я стоял и смотрел, не в силах оторваться, не в силах заставить себя уйти и не в силах заставить себя подойти к ней. Тут она, скучая, повернула голову и увидела меня. Она рассеянно глядела на меня, продолжая говорить, потом замолчала на полуслове, и глаза ее потемнели и словно распахнулись, и одно-единственное мгновение она смотрела на меня так, как в то утро, в славном пустом сквере, когда маленькая дочка ее играла в песке у наших ног. Но это длилось одно-единственное мгновение. Она улыбнулась, кивнула и помахала мне рукой. Иностранка тоже посмотрела на меня и тоже улыбнулась, что-то сказала Нине, и они обе засмеялись. Потом иностранка ушла, вихляя тощим задом, и мы пошли навстречу друг другу и встретились посередине вестибюля.
– Здравствуй, Андрюшенька, - сказала она радостно.
– Вот так неожиданность!
У нее были горячие, чуть-чуть влажные от жары руки, и я поцеловал эти руки, правую, в которой она держала сумочку, и свободную левую, и опять правую, и она отняла их от меня, опустила и сложила на животе. Я решился и поднял глаза. Она стала как будто выше ростом, потому что ее глаза были теперь на уровне моего подбородка. Ее лицо находилось совсем близко, сантиметрах в тридцати. Я увидел свое отражение в ее зрачках, и крошечные капли испарины на лбу и на пушистой верхней губе, и жесткие морщинки возле глаз и по сторонам рта. И заросшие дырочки от сережек в мочках ушей. Она тоже разглядывала меня, выпятив нижнюю губу.
– Здравствуй, Андрюша, - повторила она.
– Вот как мы встретились.
– Да, - тупо сказал я.
– Ты давно в Москве?
– Давно. Уже лет пять… нет, шесть лет.
– И ни разу не зашел. Эх ты. А еще старый друг.
– Я не мог.
– Неужели так занят?
– Я никак не мог, Ниночка. Честное слово. Никак не мог.
– Нельзя забывать старых друзей.
Так могла сказать и Юля Марецкая. Но ведь мы встретились. Она не отвернулась. Она могла кивнуть и отвернуться. Могла даже не кивнуть. Но вот мы стоим в тридцати сантиметрах друг от друга и разговариваем, и она разглядывает меня, выпятив нижнюю губу. Она всегда так делала, когда была озабочена.
– Андрюша, - сказала она почти с испугом, - ты совсем седенький стал!
– Это от веселой жизни.
– Что, неужели так плохо?
– Отчего же плохо? Просто трудно.
– Работа?
– И работа. И всякие другие вещи.
– Бедненький.
– И возраст, Ниночка.
Она вздохнула.
– Да, возраст. Ну, а я?
– Что?
– Я сильно изменилась?
Я помотал головой. Она обрадовалась.
– Нет?
– Ничуть.
– Правда?
– Честное слово. Ты прелесть и женщина.
Не знаю, как это у меня вырвалось. Но она либо забыла, либо не обратила внимания.
– Как приятно слы-ышать!
– сказала она.
– Только не очень-то завидуй, Андрюшенька. Это наполовину косметика. Парикмахерская, кабинет красоты.
– Неправда.
– Правда. У меня тоже очень утомительная жизнь. Хлеб свой насущный снискиваю в поте лица. И души, между прочим.
– Не сердись, - попросил я.
– Я только хотел сказать, что ты совсем не изменилась.
– Я стараюсь. Но знал бы ты, как это трудно, Андрюшка!
Она нагнула голову. Некоторое время мы молчали, и я смотрел, как от моего дыхания шевелятся отставшие волоски на ее макушке. Она подняла лицо.
– Глупости, - сказала она решительно.
– Все это глупости. Работа есть работа. Я что-то расклеилась сегодня. Слушай, я тебя не задерживаю?
– Что ты, конечно нет.
– Разве ты здесь один?
– Где - здесь?
– В ресторане. Я думала, ты вышел из ресторана. Нет?
– Вовсе нет. В ресторане я не был. Имеет место на редкость одинокий Головин, который как раз собирается поужинать. Разреши пригласить тебя, Ниночка.
– Я бы с радостью, - сказала она, - но не могу.
– Почему?
– Во-первых, я только что ужинала.
– А во-вторых?
– Понимаешь, Андрюшенька, мне пора домой. Одиннадцатый час.
Я оглянулся на часы над гардеробом. Было пять минут одиннадцатого.
– Тогда разреши проводить тебя.
– Проводи, - просто согласилась она.
– Это недалеко, да ты помнишь, наверное.
– Помню, - пробормотал я.
Мы вышли из гостиницы, повернули направо и медленно пошли по Садовому. Нина жила на улице Алексея Толстого.
– Где ты работаешь?
– спросил я.
– В “Интуристе”.
Она взяла меня под руку. Я чувствовал сквозь рукав, какие у нее горячие и твердые пальцы, ее юбка задевала мое колено, и я опять, впервые за долгое, долгое время ощутил великое чудо и великую прелесть женщины, прелесть женского голоса, женских интонаций, и мне было необыкновенно хорошо.
– Ты со мной не шути, - сказала она.
– Я старший гид-переводчик, вот кто я.
– Ты прелесть и женщина, вот кто ты, - сказал я на этот раз умышленно. Она промолчала.
– Ты работаешь с японским?