Я подхожу вплотную. Он опускает голову и зажимает лист между ладонями, как делают свистульку.

Я спрашиваю:

— Оглоблин, верите?

Он поднимает голову, снова смотрит мне в глаза, потом отворачивается и, поднеся большие пальцы сложенных вместе ладоней, сильно дует в них.

Кленовый листок тонко и отвратительно пищит. Оглоблин поверил, но не хочет отвечать мне.

Меня взбесило, что он отказался отвечать мне не как-нибудь иначе, а вот именно так. Просто. Он даже ничем не показал мне, что не хочет отвечать.

Он и в пищик засвистал не потому, что «вот, дескать, ты меня спрашиваешь, а я насвистываю», а потому, что раз уж зажал листок между ладонями, то надо и свистнуть от «нечего делать». Точно бы меня уж для него не существует.

Я спрашиваю вновь:

— Верите?

Он опустил голову и, вглядываясь в ступицу тележки, растирает в ладонях лист. Руки дрожат. Меня еще больше злит и то, что он вовсе не пытается скрыть, что ему страшно и что руки у него дрожат.

Наотмашь я ударяю его бамбуком.

Оглоблин вскидывается, секунду смотрит на меня. Я не понял его намерения. Мгновение, и он прямо с ходка прыгает на меня, сваливает и, схватив за волосы, запрокидывает мне голову назад, затылком к самой спине.

Мои люди нагло смеются.

Еще секунда — и у меня лопнет горло. Но я уже свободен. На Оглоблине сидит Волжин. Он схватил его тоже за волосы и так же запрокинул его голову к лопаткам.

Волжин исступленно верещит, и бороденка его трясется. Верещание его переходит в слова.

— Ваше благородье… Ваше благородье, — остервенело хрипит он, тиская Оглоблина… — ва-ше была-аггг…

Я вскакиваю и кричу:

— Разнять!

Волжина отрывают. Но он судорожно вцепился Оглоблину в ворот одежды. Ветхая одежда треснула. Волжина поднимают на воздух и отрывают.

Он трясется от бешенства и хрипло бормочет:

— Ва-ше благородь, что ж вы мне не объяснили… Я ведь думал, вы меня на удочку ловите. Ва-аше благородье…

Он взвизгивает, снова бросается на Оглоблина и впивается в горло. Его вновь оттаскивают. Нижняя рубаха на Оглоблине летит в клочья. На груди кровавые следы ногтей.

Подходят Ананий — адская машина и цыган. Ананий докладывает:

— В самом стыке уложили. Плиту выщербили. Проводок протянули к э-э-вон тому ясеню. На полянке. Оттэда видней приближенье.

Я смотрю на часы. Скоро.

Цыгану я приказываю увести людей и рассыпать вдоль линии цепью с обеих сторон.

Андрей-Фиалка и Ананий уводят Оглоблина к ясеню, где электробатарея и телефонный аппарат.

Волжин прыгает под ногами моей лошади. Он немного успокоился и беспрестанно твердит:

— Ужель вы его отпустите? Ваше благородье, наиглупейше будет отпускать.

Половина одиннадцатого. Спустя семь минут через мост пройдет поезд. Мне кажется, я уже слышу далекий, тяжелый шелест.

Мне становится страшно от того, что поезда у большевиков движутся с дьявольской точностью.

В России этого никогда не было, потому что к поезду относились, как к почтовой тройке.

Я трогаю рысью к Ананию и к Андрею-Фиалке. За мной пешком бежит во всю мочь Волжин. Он умоляет меня допустить его к Оглоблину.

Я допущу его. Мне хочется изведать злобу его до дна.

Когда я подъехал и спешился, Оглоблин посмотрел-таки на меня.

Потом отвернулся к Андрею-Фиалке, уж «деланно», показно выражая свое презрение.

— Товарищ Андрей, — сказал он, — давай, милейший, закурим… Нам, брат, с тобой только и осталось, что закуривать.

Я вспомнил: когда я сидел у Оглоблина на квартире, он отказался курить и заявил, что не курит вовсе.

Андрей-Фиалка прячет от него глаза, но закурить подает.

— Эх, и спутали у тебя мозги, парень, эх и спутали, — певуче тянет Оглоблин.

Вдали ритмично стучит поезд. От его шума как будто чем-то наполняется пустынная даль и оживает.

Я сажусь у батареи, Ананий — у телефонного аппарата.

То, что случилось, можно назвать… Нет, никак нельзя назвать. Нет этого, не могло быть. Этого не было. Произошло все так, как я хотел.

Не было так, как было.

Я стал жертвой своей глупости, а главное, жертвой своей склонности к утонченному наслаждению.