Гимназист подходит к часовому. Красноармеец сурово окрикивает:

— Куда прешь? Службы не знаешь!

Гимназист нерешительно встал.

Нет Андрея-Фиалки, нет…

Я командую конным:

— Рысью аррш!..

Цыган поспешно вкладывает в томсон диск и по-разбойничьи вопит:

— За мной… Окружай!..

Мгновенно все смолкает, слышен только стук копыт.

В часового я пускаю очередь из пулемета. Пулями его пересекло в области живота, и, прежде чем упасть, он переломился.

Гимназист-поэт подбежал к нему и, испуганно вскрикнув, вонзил в него тесак.

Потом встал и победно оглянулся.

Он «испробовал», и теперь у него пойдет.

Тревога. Красноармейцы бегут к винтовкам.

Нам остается только одно — расчетливая и меткая стрельба.

Минут через десять выстрелы прекратились. Все кончено. Совхоз в моих руках. Люди «шуруют барахлишко»: Ананий — адская машина степенно, не торопясь осматривает сепараторы, крутит головой и замечает:

— Ка-а-кое устройство… умственное.

Монашек раздобыл где-то толстое зеркало для бритья и глядится в него, задрав бороденку и почесывая ее.

Внезапно из-за угла к группе моих людей подходит красноармеец в длинной кавалерийской шинели.

Шинель не застегнута, на нем нет головного убора.

По полевой сумке и по нашивкам, а еще больше по длинной, странно сшитой шинели я догадываюсь, что это командир.

Он идет спокойно, высокий и печальный. Лицо у него запылено, видимо, на работе, но видна его смертельная бледность.

Он уже понял, что случилось.

Мои люди поражены его появлением.

— Кто начальник? — спрашивает он.

Люди указывают в мою сторону. Командир идет на меня.

Я кричу:

— Стойте!..

Он останавливается и опускает голову. Меня восторгают его надменная решительность и выдержка, подкупающая своей простотой.

Я решаю сохранить ему жизнь.

— Офицер, снимите полевую сумку и оружие, — приказываю я.

Он отвечает:

— Сумка уже пустая, а оружие вот…

Он вытягивает руку с наганом и мгновение целит в меня. Я улавливаю его движение и падаю невредимым. Он выпускает еще четыре заряда в Анания, в моих людей. Потом распахивает левый борт шинели, кладет ладонь на грудь и, воткнув дуло между указательным и средним пальцами, нажимает гашет.

Я вижу, как он вздрогнул и съежился, прежде чем раздался выстрел.

Мы окружаем его. Он еще жив и тихо стонет, но лежит неподвижно.

Гимназист бросается на него с тесаком. Мне противно, что гимназист так рабски усвоил привычку Андрея-Фиалки, и я останавливаю его:

— Прочь…

Нагибаюсь над командиром, поднимаю кверху его левую руку и под мышку сбоку из крошечного кольта выпускаю две пули в стальной оболочке.

Решимость командира напоминает мне Оглоблина. Весь мой самообман разбивается вдребезги о хладнокровие этих людей. Там, у насыпи, произошло так: поезд с грохотом выскочил из-за леска. Вот он уже в пятидесяти метрах от моста. Я нагибаюсь над батарейкой, Ананий — над телефонным аппаратом: для полной верности мы хотим «послать» две искры. Оглоблин, куривший доселе с Андреем-Фиалкой, внезапно прыгает к проводам и в мгновение ока перекусывает жилку. Какая-то судорога помогла ему. Схватив другой провод, он бежит к насыпи. За ним, подпрыгивая, волочатся аппарат и батарейка. Я безрезультатно стреляю в него. Проклятое волнение! Я вижу, как он перекусывает и этот провод. У ручья он бросает батарейку и аппарат в воду.

Волжин настигает его.

Сумерки. Такое же безветрие, как и днем. Я приказываю зажечь совхоз. Вспыхивает маслобойка.

Белое, как молоко, пламя жутко гудит — горят огромные ящики сливочного масла. Огонь охватывает весь совхоз. Небо мгновенно чернеет. Потом прозрачную темноту прорезают огромные космы зарева.

Я собираю людей и готовлюсь к засаде.

Внезапно раздается невыносимый запах. Узнаю. Артемий поджег два огромных стога шерсти.

Опять волосы.

Это пугает меня. Я изменяю своему решению и поспешно покидаю совхоз.

Люди рады этому отъезду.

Мы спускаемся в овраг, на мостик.

Шерсть горит желтым вспыхивающим пламенем.

Внизу невозможно дышать. Мне ярко представляется ужас людей, окутанных удушливым газом.

Мы берем в галоп.

Утро мы встречаем в лесистых сопках, недалеко от того места, где нас забавлял дед Епифан своими бреднями о Боге, о крематории.

Меня разбудило упорное жужжание пропеллера — то удаляющееся, то приближающееся.

(Поразительно — я совсем не вижу снов; может быть, я и вижу, но ни одного из них, даже ни малейшего события из сновидений я не помню.)