Шрифт:
– Знать не знаю, ведать не ведаю.
– И добавил непривычное: - Фрау.
– Послушайте, сторож. Я не хотела спрашивать при зольдатах. Они могут стрелять. Я не стреляю. Если спросят они, будет ошень плохо.
– Я по вагончикам не шастал. Может, ребятишки в суматохе, как цирк уехал. А я - при калитке.
Гертруда Иоганновна поняла, что правды от старика не добьется. В душе она одобряла его: ведь явилась с немцами! И вообще, теперь она всем им чужая.
– Карашо. Кто-нибудь из артистов есть в городе? Приходил?
– Не видел. Только вот вас.
Что-то ехидное было в том, как он это произнес. Ну старик! Взять да и чмокнуть тебя в щетинистую щеку! Она нахмурилась.
– Если кто придет, я даю работу. Запоминали?
– Чего ж не запомнить.
– Карашо. Ауфвидерзеен. До свидания.
Филимоныч пристукнул деревяшкой.
– Желаю здравия.
И она ушла, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, быстрыми мелкими шажками, высокомерно подняв голову. Так ей легче было скрывать от окружающих и страх, и боль, и тревогу.
Филимоныч, по случаю свалившегося с неба жалованья, навесил на калитку замок и заспешил домой.
Во дворе, возле входа в слесарную мастерскую, на стремянке стоял ее заведующий в потертом халате. В одной руке - банка с черной краской, в другой - длинная плоская кисточка. Высунув язык, он на вывеске, под рукой с вытянутым указательным пальцем, рядом со словом "ЗДЕСЬ", подправлял совершенно непонятное слово "HIER"
[2] .
Филимоныч приподнял фуражку. Заведующий кивнул.
2
[2] Здесь (нем.).
Флич стряпал на кухне. Сердито шипел примус. Пахло подгорелой кашей.
– Что так рано?
– спросил он Филимоныча.
Тот не ответил, повесил фуражку на гвоздик, прошел в комнату, уселся на койку и отстегнул от ноги деревяшку. Он давно привык к ней, она не мешала. А сегодня на оторванной выше колена ноге заныли пальцы. Их не было, а он их чувствовал. То ли от волнения, то ли от погоды.
Флич принес с кухни котелок, завернутый в старый теплый шарф, поставил его рядом с Филимонычем на койку и накрыл подушкой.
– Пусть попреет.
– Жалованье мне нынче положили, - задумчиво сказал Филимоныч.
– Жалованье?
– Ты, Яков, сядь, а то свалишься, - сказал Филимоныч и добавил: - Такие дела.
Флич присел на краешек стула.
– Нынче артистка твоя приходила.
– Лужина?
– Угу… Только теперь она прозывается фрау… это… Кроп или Клоп…
– Копф, - подсказал Флич.
– Точно. А ты почем знаешь?
– Это девичья ее фамилия.
– Во-она!… Тогда конечно…
– Что она тебе сказала?
– поторопил Флич.
– Пришла она, стало быть, с двумя немецкими унтерами. Один небольшой такой. А другой синий да тощий, чисто дохлая лошадь.
– Ну, - снова поторопил Флич.
– Подавай, говорит, мне, сторож, имущество.
– Имущество?…
– Ага… Теперь, слышь, гостиница еёная и цирк еёный.
– Гостиница?…
Флич ничего не понял, занервничал. А Филимоныч ничего не объяснял. Ему и самому требовалось все происшедшее как следует обмозговать.
– Открыл я им калитку. Все вежливо. Она мне и жалованье положила.
– Гертруда?
– Фрау. Стали они в вагончиках шуровать. То, се позабирали. Два узла. А в тот вагончик, где она сама красилась, не пошла. Этот, говорит, не отпирай. Ладно. Забрали немцы барахло. Потащили. И тут она меня хвать за руку. Сильная, черт! Глядит мне прямо в глаза: где аппаратур для фокусов? Флич забрал?
– Так и спросила?
– Напрямки. Нашла дурака! Ребятишки, говорю, растащили. А про тебя - молчок. И еще сказала, которые артисты есть в городе, пусть приходят на работу. Представления будут… ка… карабе.
– Кабаре, наверно, - догадался Флич.
– А все едино.
– И больше ничего не сказала?
– Больше ничего.
Флич поднялся, заходил по комнате.
– Одного понять не могу, - сказал Филимоныч.
– Говорит: гостиница - моя, ресторан - мой, цирк - тоже мой. Это что ж, она - директор или, к примеру, как частный капитал?
– И ничего больше не сказала?
– снова спросил Флич.
Некоторое время они молчали. Только скрипели рассохшиеся половицы.
Потом Флич сказал: