– Рядовой Лужин, - строго сказал Боровский, - прекратите истерику. Думаете, мне не хочется взять автомат и бить их?… А вот сижу здесь и разбираюсь. Приказ.

– А мне гвардии сержант Яковлев приказал догонять роту, - упрямо возразил Петр.

– Гауптвахта по вас плачет, Лужин. Просто рыдает. Вот, товарищ майор… - Лицо подполковника внезапно засветилось улыбкой.
– Вот красноармеец, которого я имел в виду. Ваш?

– Мой, - майор с трудом разлепил внезапно пересохшие губы.

Петр недоуменно смотрел на майора с розовым шрамом на правой щеке, на светлые глаза… Глаза… Глаза…

– Что, Петушок?… Изменился сильно?…

"Петушок"… Внезапно Петр увидел себя и брата маленькими на пестром коврике. Они вцепились друг в друга, сопят и стараются повалить один другого. А папа присел на корточки, смеется. "Нет, мать, v нас не мальчишки, а Петушок да Павлин!…"

Петр глядел на майора, и недоумение в его взгляде сменилось удивлением, кровь отхлынула от щек. Он понял, что перед ним отец, но еще не верил, не верил.

– Папа, - сказал он так тихо, что никто, кроме майора, не мог его услышать.
– Папа…

Поезд уходил в первом часу ночи, но Гертруда Иоганновна приехала на вокзал часов в девять, нашла в переполненном зале ожидания освободившийся угол скамейки, присела, положив на колени маленький чемоданчик, с такими ходят спортсмены на тренировки, придерживая крышку указательным пальцем, чтобы не открылась.

Кругом сидели пассажиры с чемоданами, баулами, мешками, корзинами, узлами. Они с подозрением косились на худенькую женщину с легкой сединой в светлых волосах, с хмурым отчужденным взглядом больших серых глаз. Такой взгляд отбивает охоту перекинуться словом-другим. Да и одета женщина странно, грубые солдатские сапоги и видавший виды ватник никак не строятся с ярко-голубой тяжелого шелка юбкой. Впрочем, все за войну пообтрепались. Да и вещичек у нее - кроха чемоданчик. Несолидно.

А если бы знали, что в чемоданчике всего-то пара белья, штопаные чулки да красная коробочка с орденами!…

Никто не провожал Гертруду Иоганновну. Кто ж ее провожать будет, если она в Москве одна-одинешенька? И никто не встретит ее в Гронске. Кто ж ее будет встречать, если никто не ждет?

Вот и притащилась она на вокзал пораньше, деваться-то некуда!

День выдался суматошным. Решение ехать в Гронск пришло внезапно. То ли озарение, то ли затмение. Верно, назревало оно подспудно, толкала к нему теперешняя ее жизнь. Словно бы не нужна никому. Там, в Гронске, в период оккупации было трудно, ох как трудно! Вспоминаешь - и не веришь! Сама не веришь. А рассказать кому!… Ведь в обнимку со смертью жила. Одно слово неосторожное, неверный шаг - и конец! Но жила!… А теперь?

Месяц на работу оформляли. Ей бы тогда и насторожиться! Месяц приходила изо дня в день в отдел кадров к полной женщине, чью фамилию никак не могла вспомнить. Встречала холодный взгляд за толстыми стеклами очков. "Завтра, милочка. Все не так просто. У нас, между прочим, и фронтовые бригады формируются".

Ждала терпеливо. Кончились продуктовые карточки, полученные в штабе партизанского движения. Стукнуть бы кулаком по столу! А может, и верно все не так просто? Проверяют. Проверят - и образуется.

В коридоре Управления цирками полно народу, приезжают, уезжают, стоят в очередях в кассу, бегают из кабинета в кабинет с бумагами, собираются группками, галдят, целуются встречаясь, целуются прощаясь. Расступаются перед именитыми, пропускают без очереди: имя! Знакомых лиц почти нету. А и встретишь - здравствуй и прощай. Смотрят удивленно. Словно она с неба свалилась. И не расскажешь - где была три года, что делала. Да и рассказывать не хочется, чтобы не насторожить немецким своим акцентом.

Надо было, когда в отдел кадров шла, ордена надеть. Постеснялась. Неловко как-то напоказ, вот, мол, глядите, какая я!

Однажды в коридоре она натолкнулась на своего директора, Григория Евсеевича Лесных. Так внезапно и неожиданно, что оба остановились.

– Гертруда! Живая!
– наконец воскликнул директор, обнял ее и ткнулся холодным носом в щеку.
– Гертруда! Ах, как же это хорошо! И мальчики здесь?

Ей так давно никто не радовался, что горло перехватил спазм, и она прикусила губу, чтобы не разреветься. Она смотрела сквозь слезы на осунувшееся, серое лицо Григория Евсеевича и только кивала.

– Что, шибко переменился? Никогда толстым не был. Замотался. А ты поседела, что ли?
– Он отстранился и внимательно оглядел ее.
– Ну чистый мальчишка! А где Петр и Павел - день убавил?… Давно в Москве?… Пойдешь в мою фронтовую бригаду. И слушать не хочу!… Ты и мальчики - конный номер. Правда, перевозить лошадей сложно… А! Что-нибудь придумаем!… Не боги горшки!… Есть кураж?… Слушай, - Григорий Евсеевич отошел на шаг и оглядел ее всю сразу, как бы оценивая, - ты почему в военном?

Гертруда Иоганновна улыбнулась: