Подхватив рубило, так помогшее мне, я не спеша пошел к руинам административного корпуса.

Даже копать не пришлось. Прямо под деревьями стоял запертый металлический ящик. Он почти полностью ушел в землю, вздыбленную корнями, только верхняя крышка была еще видна. Выглядел он тяжелым и таковым оказался — я не смог приподнять его даже на чуть-чуть. Пришлось тупо сбивать навесной замок всё тем же камнем.

Ухватившись за край, я поднапрягся, крышка поднялась на ржаво-скрипнувших петлях и глухо упала на землю. Стандартный набор первой помощи, хотя и ужасном состоянии. Аптечка в рассыпающейся сумке. Сигнальный пистолет — ржавый. Несколько зарядов к нему, слипшихся в единый конгломерат. Моток полимерного троса, сморщенный и перекрученный. Потускневшая титановая пластина с непрочитываемой гравировкой. Набор инструментов. Оболочки от пищевых кубиков. Пробитые банки с водой. Простой передатчик в оплетке, поросшей плесенью. Еще какая-то электроника в таком состоянии, что не поддавалась идентификации.

И небольшая капсула в центре всего этого безобразия, положенная так, чтобы ее сразу заметили. Металлоидный футляр из двух половинок, скрепленных резьбовым соединением.

Я быстро его схватил, словно опасаясь, что он сейчас исчезнет, или рассыплется, а, может быть, прибегут жуткие звери и его отнимут.

Резьба проржавела, и я не мог свинтить крышку и посмотреть — что там внутри. Хотелось очень. Я осторожно бил по футляру камнем, вцепившись в одну половину и заклинив вторую в подвернувшейся трещине, что было сил пытался повернуть ее, и даже нехорошо ругался, прекрасно понимая, что уж это никак не сможет помочь.

Под таким натиском футляр не устоял. Он треснул вдоль, крышка со скрипом повернулась и постепенно снялась. Как я и ожидал, в футляре находилось несколько пластиковых листков с неровными строчками, набранными в спешке и оставленными карманным печатателем. Я попытался разглядеть буквы, но они сливались почти в сплошной серый фон, так что даже глаза заболели.

Я посмотрел на небо.

За всеми этими расчистками я только сейчас обратил внимание, что солнце клонится к закату. Оставаться на ночь под открытым небом я опасался — ночные хищники на Гессоните были активны и достаточно опасны, нападая группами даже на более крупную добычу. Становиться такой добычей я не собирался. Надо было возвращаться к Клыку и ночевать у него. Конечно, не хотелось вновь его беспокоить, но совесть меня мучила мало: причина возвращения была уважительной. Не каждый же день совершаешь археологические открытия.

Почему я был так уверен, что листки откроют мне истину, не знаю. Но так и оказалось.

— Я нашел развалины поселка, — первым делом сообщил я гессу, когда вернулся.

Он нахмурился и что-то недовольно проворчал. Странно. Не он ли сам показывал мне, где искать дома? Или он хотел, чтобы я там и остался?

— И еще я нашел там это, — я предъявил Клыку свернутые в трубочку листки. — Сейчас почитаю.

Гесс внимательно посмотрел на меня, словно оценивая — смогу ли я разобраться в древних письменах, и сделал отгоняющий жест. Дескать, уйди подальше, не хочу с тобой дела иметь. Не хочет — не надо. Мне, чтобы прочитать, только свет нужен. Костер не так ярок, как хотелось бы. Сюда бы тирби-тиль… Но ее не было, и где она порхает — я не знал.

Я подумал и отложил чтение до утра.

«…Ты, читающий это, уже не увидишь нас. Нас нет. Мы — мертвы.

С тех пор, когда Айвона забрали на операцию, прошло немногим более месяца. Каждый день кто-то заболевал, и его забирали в стационар. Микрохирурга даже не надо было перепрограммировать: симптомы у всех были одинаковыми, и всем требовалось одно — вскрытие черепа и воздействие на мозг. Я не хирург, и даже не врач. Но когда зарубцевались швы, и Айвон вышел к нам, еще не заразившимся, я не узнал его. Куда делся огонь в глазах? Нетерпение, порывистость в словах и движениях, энергия, от которой до его болезни некуда было деваться окружающим? Спокойный, рассудительный, молчаливый. Возможно, такой Айвон кому-то нравился больше, но, в любом случае, он стал другим.

Да, болезнь. Симптомы такие: апатия, упадок сил, отказ от любой физической деятельности, вплоть до употребления пищи и воды, работы легких, сердцебиения и, как конечный итог — прекращение жизнедеятельности. По внешним признакам казалось, что мозг отключает от себя всю периферию, мешающую ему в поисках абсолютной истины. Поначалу с этим боролись поддерживающими методами: внутривенно кормили и поили, подключали искусственные органы, ставили чипы, заставляющие сокращаться мышцы под командами оператора или программы.

К сожалению, столько аппаратов у нас не было. Мы могли обслуживать максимум двоих, но с каждым днем симптомы проявлялись у всё большего числа колонистов. Как известно, смерть членов колонии означает гибель самой колонии — и пропорция выживаемости ниже, чем на Земле. И я нисколько не виню Расмуссена, который решился на операцию.

Не знаю, сам он придумал такой способ, или ему подсказали с Земли, но смысл его был такой: установить в мозг чип, который будет компенсировать недостающие сигналы. Своеобразные костыли для мозга.

Для установки Расмуссен выбрал почти варварский способ: вскрытие черепной коробки. Первую операцию сделал сам, а потом сутки настраивал микрохирурга: одному было не успеть вылечить всех страждущих.

Я сам вызвался помогать: в технической поддержке ничего сложного не было, а смотреть, как умирают люди, я не мог. Айвон первым лег под пилу, а потом колонисты без остановок друг за другом пошли. Так что, кроме пяти человек в самом начале, включая тех, кого на искусственных органах держали, никто больше не умер.