Пока выздоравливающие лежали в реабилитации, я не особенно к ним присматривался — слишком много дел навалилось на не заболевших колонистов. Только техника и спасала. Под палаты приспособили всё, что можно, включая здание администрации, а сами жили во временных куполах — тесно и противно. Мы их ждали, этих больных, когда они снова работать смогут.

Айвон глянул на нас снисходительно и куда-то пошел прочь от санитарного блока. Не сразу догадались его окликнуть. Он остановился, подождал, пока мы подбежим к нему, и пошел дальше — спокойный и молчащий. Нет, когда его спросили, он ответил. Но и только. Никак не получалось заинтересовать его нашими проблемами. Он делал только то, что был должен по штатному расписанию. От Айвона отстали, тем более что Расмуссен стал выпускать по несколько человек сразу.

Они выходили спокойные, как один. Одинаковые. И даже говорили с нами, не прооперированными, одними и теми же словами. Я подозревал, что и мысли у них были едины. Что они думали? Мне казалось, что совсем не то, что раньше. Обычные житейские радости не волновали их. Что такое радость? Грусть? Злость? Сожаление? Выбор варианта? Любовь, наконец? В какой-то момент мне начало казаться, что вокруг меня сплошные андроиды.

Сложно было сосуществовать рядом с ними. Смотришь — он человек, а ведет себя совсем иначе. И это несоответствие очень раздражает и отвлекает. Те, кто заболел в самом начале, уже выздоровели, но почти каждый день появлялись новые. Странная эпидемия — число больных долгое время оставалось одинаковым — на смену вставшим с койки приходили новые люди. Как конвейер какой-то. Я всё ждал, когда закончатся неболевшие, а в стационар снова пойдут Айвон и остальные из первого круга. Складывалось впечатление, что основная деятельность колонистов в том, чтобы полностью загрузить медицинское оборудование колонии, чтобы оно не простаивало. Своеобразное испытание техники — а когда же она выйдет из строя? — с использованием живых людей.

К счастью, ничего не ломалось. И даже программное обеспечение не сбоило. Расмуссен заболел.

Наверно, у меня был стресс: ни за что не хотелось браться, страшно было даже подойти к технике. Врач сам настроил микрохирурга и лег под нож. Мне оставалось только нажать кнопку включения. А я никак не мог заставить себя сделать это. Казалось, я больше не увижу Расмуссена. И в этом был свой резон — ведь никто из выздоровевших не остался прежним.

— Жми, — сказал он, — не надо жалеть. Всё спланировано.

Я нажал, да.

И недели не прошло, как врач позвал меня. Выглядел он плохо — бледный, странно лиловые вены бугрились под кожей, а в волосах светилось что-то розовое.

— Умираю, — сказал Расмуссен.

— Как это? — возмутился я. — Никто же не умер после операции, все живы!

— Раритет. Да ты не смущайся, все там будем, ты же понимаешь…

— Но вы, но я…

— Да, ты. Для чего позвал? Инструкции дам. Операции-то еще будут, а ты парнишка смышленый, справишься. Прооперируешь всех до конца — рутина. Так что не бойся.

— А потом? Что дальше? Как они с чипом этим жить будут?

— Сейчас же живут, — врач неловко пожал плечами.

— Чип не будет отторгаться? На сколько его хватит? Не придется ли по новой делать операции?

— Это не чип, — коротко ответил врач, породив у меня новые вопросы.

— А что? Чего ждать от людей, прошедших операцию?

— Это вещество. Мне дали его на Земле. Сказали, что настанет момент, когда его нужно будет использовать. И даже сказали — как. Я не знаю, что это, но оно помогло, ты же сам видишь! Все живы, в кого я это вставил. Кроме меня, — Расмуссен усмехнулся и натужно закашлял. Скривил губы и пояснил. — Просто у меня — другая болезнь. Не забудь потом сжечь мое тело. Юмор в том, что если бы я раньше сделал операцию себе, то никакой розовый мох не поселился бы на мне и во мне — это вещество очень эффективно поддерживает организм в базисном состоянии. А для меня базисным оказалась болезнь.

Расмуссен умер. И я остался один против всех. Невозможно было общаться с ними, они воспринимали меня, как пустое, ничего не значащее место. Никогда не верил рассказам про одиночество. Что люди теряют человеческий облик, сходят с ума, перестают быть разумными. Но одиночество среди мерно шествующих, ничего не говорящих, презрительно не замечающих тебя подобий людей ужасно. Попробуйте общаться с манекенами — вы поймете.

Когда я почувствовал первые признаки болезни, я обрадовался: стану таким, как все, и не буду больше мучиться и переживать. А потом не захотел. Не могу. Не желаю быть хоть чем-то похожим на них. Стать же полным подобием — уж увольте.

Вот лежу в своем куполе, пишу эти дурацкие заметки, из которых, наверно, мало что понятно, кое-как печатаю их и подстерегаю момент, когда надо будет подняться и пойти сделать последнее дело. Ведь может случиться так, что я не захочу ничего прятать. И если ты не сможешь прочесть мои листки, значит болезнь зашла слишком далеко.

Время еще есть. Я пока успешно борюсь с апатией. Силы найдутся, чтобы оставить тебе мои записки. Мой юный читатель…»

Загадок меньше не стало. Стало больше поводов их разгадать.

Вот что я знал про гессов? Если подумать, то — ничего. Они — как закрытый абсолютно черный ящик, из которого не вырывается ни один фотон знаний. Но что в них самое таинственное? Самоизоляция? Одиночество? Анархическое, на первый взгляд, строение их общества?

Вовсе нет. Изоляция — миф, который я сам же и придумал. Они действительно общность.

Каждый из гессов сам знает, что ему делать и что необходимо в данный момент. Как они узнают? Телепатия? Коллективный разум? Или у них есть устройство, которое в силах одновременно связать всех и каждого?