«В конце января (1975 года. – Ю. С.) театр прощался с Л. П. Орловой, почти уже не выходившей на сцену», – пишет Зорин в книге своих мемуаров «Авансцена».

О прощании с актрисой драматург вспоминает лишь потому, что с Театром им. Моссовета его связывает в это время затяжная, возглавляемая Ю. Завадским, тяжба с министерством культуры за постановку зоринской пьесы «Самозванка» – о печально знаменитой княжне Таракановой, роль которой ждет не дождется сыграть М. Терехова.

Но драматург не только упоминает о печальном, совпавшем с борьбой за «Тараканову» событии, но и делает из него далеко идущие и сомнительные выводы:

«До завершения советской эпохи осталось почти 15 лет, и все-таки смерть Л. Орловой была не только уходом артистки, концом человеческого пути – в ней ощущался и некий символ, предвестие главного финала: то был, если можно так сказать, пролог уже зреющего эпилога. Ибо Орлова была не столько звездой советского киноэкрана, сколько притягательным мифом, сумевшим загримировать действительность; она воплотила собой ту иллюзию, которая, утверждая режим, стала его жизненно-стойкой витриной».

По Л. Зорину получается, что огромная, растянувшаяся в тот холодный день от площади Маяковского до площади Восстания очередь желающих проститься с Л. Орловой была очередью на прощание с «прологом уже зреющего эпилога». Не слишком ли много желающих для прощания с эпохой, которая, судя по его мемуарам, так не устраивает драматурга?

Из письма Л. Орловой Ф. Раневской:

«Вы и я выпрашивали роли, которые кормят театр. „Лиззи Мак-Кей“ протолкнула Ирина Сергеевна (Анисимова-Вульф)…

«Нору» (протолкнул) Оленин, ее репетировали как внеплановый спектакль…

Приказ на «Лжеца» я вырвала почти силой у Завадского…

«Сэвидж» подарили мне вы».

«Жить стало лучше, жить стало веселей», – бросил Сталин, улыбаясь в усы», – перепевает Л. Зорин в 97-м сказанное-пересказанное. – Террор обретал еще больший размах, шли зарешеченные поезда, гоня на Восток человечье мясо, еще не забылся голодомор, свирепствовавший на Украине, и все-таки население ВЕРИЛО, что жить стало, пожалуй, и лучше и, разумеется, веселей. Парады, спартакиады, декады национального искусства (благодаря одной из них, азербайджанской, бакинский вундеркинд Леня Зорин стал известен в Москве.Ю. С.), банкеты в Кремле, ордена и медали, и всюду она – Любовь Орлова, простые, прекрасные черты, желанная, близкая и далекая, сначала девушка нашей мечты, чуть позже женщина нашей мечты, из всех рупоров летит ее голос на крылышках музыки Дунаевского и скромно зарифмованных строчек Лебедева-Кумача, внушая, что наша нищая жизнь на самом краю кровавой бездны – это доставшаяся нам радость и материнский дар любимой и любящей Революции».

То, что Зорин сравнил Орлову, «девушку нашей мечты», с одноименной девушкой Марики Рёкк, первой бы только польстило: во всяком случае, так лихо отплясывать, как немецкая «звезда», она не умела. И не знала, кстати, что пела с М. Рёкк дуэтом, потому что, как утверждает И. Полянская, «дуэтом» тогда пели вожди их стран: Сталин и Гитлер. И что после, когда один из вождистского дуэта сгинет, она изгрызет «трофейную» М. Рёкк своими крепкими, еще тогда белыми зубками…

А что касается «крылышек» музыки Дунаевского, то на этих «крылышках» вылетела и «Песня о Родине», музыка которой (помешало только несерьезное название фильма, в котором она звучала, – «Цирк») чуть не стала новым гимном России, и «Песня о Москве», которая стала гимном Москвы.

«А говоря об „оптимистической простолюдинке“, которую изображала Орлова на экране, Зорин пишет:

«Между тем в реальности Любовь Петровна была вполне голубых кровей, умело соблюдала дистанцию, дворянский сдержанный стиль общения не только со своими гостями, но и с красивым изысканным мужем. То, что Орлова и Александров, эстетически и социально далекие и режиму и среде обитания, стали певцами и выразителями, опознавательными знаками этого строя и этой среды, словно поддерживало триумф последних.

И быть может, в том, что однажды Завадский пригласил в свой театр Л. Орлову, лежало неосознанное им ощущение некоей общности судеб. Обоим выпал печальный удел – не только признать, не только вписаться в исходно чуждую им жизнь, но и украсить ее собою, своим дарованием, обликом, статью».

Тут уважаемый драматург допускает сразу три неточности. Во-первых, «эстетически и социально далекий режиму Александров»… Не знаем, насколько «эстетически», хотя почему бы быть «далеким» такому режиму сыну екатеринбургского железнодорожника, не знавшему, как свидетельствовал В. Шкловский, в 20 лет ни одного иностранного слова? А что касается «социально», то стал бы столь «далекий» Александров помогать С. Эйзенштейну снимать «Стачку» и «Броненосец „Потемкин“, совместно с ним ставить „Октябрь“ и „Старое и новое“, наконец, самостоятельно – „Пятилетний план“ и „Интернационал“? Только ли конъюнктуры ради?

Во-вторых, – о приглашении Ю. Завадским Л. Орловой. И. Фролов, например, считает, что фильм «Весна» был своеобразным штурмом Александровым и Орловой приглянувшегося им престижного театра. Ведь на картине работали его ведущие мастера: режиссер И. Анисимова-Вульф, актеры Ф. Раневская и Р. Плятт. А потом за компанию с ними «вернулась» в театр и Орлова…

И последнее – об ощущении Ю. Завадским «общности своих судеб с Орловой». Оно не помешало ему за почти 30 лет работы Орловой в театре занять ее всего в пяти спектаклях. Последнюю, шестую, роль «миссис Сэвидж» ей «подарила Ф. Раневская. Так что последние 27 лет Орлова работала в театре с точно такой же „производительностью“, как Александров в кино: он с 43-го по 73-й год снял шесть фильмов, она с 47-го по 74-й год сыграла в театре шесть ролей…

Об этом и обо всем остальном писала актриса в своем последнем письме той же, не очень обожаемой Завадским, Ф. Раневской:

…Как подло и возмутительно сложилась наша творческая жизнь в театре. Ведь Вы и я выпрашивали роли, которые кормят театр. Ваша «Тишина» (спектакль «Дальше – тишина…» – Ю. С.), ваша «Сэвидж», которую вы мне подарили. «Лиззи Мак-Кей» протолкнула Ирина Сергеевна (Анисимова-Вульф. – Ю. С.), Нору – Оленин, ее репетировали как внеплановый спектакль. Приказ на «Лжеца» я вырвала почти силой у Завадского с помощью Никонова (директора театра. – Ю. С.).