И пошла притопывать перед музыкантами, перед подружкой. Затем запела маленькая Светочка;

Потом опять залилась крупная Алла, да насмешливо, издевательски:

Чайкин, с арифмометром в одной руке и с папочкой канцелярских «дел» в другой, переходил в кабинет первого замдиректора и в коридоре встретил бегущую Дусю.

– Где тебя носит, подружка? Шеф горит белым огнем, а она где-то бегает!

– Не где-то, а доску передовиков в колбасном оформляли.

– Столько времени?

– Покрасивше хотелось написать, а красной краски нет, в магазин пришлось идти. – Она открыла перед ним дверь своего предбанника и поразилась: – Боже, поют!

– «Не искушай меня без нужды…» – летело из кабинета директора доверительно.

– Сережа, зачем ты их пустил?

…Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней.

– Там и концерт и лекция сразу, – сказал Чайкин. – Лектор по микрофону шпарит, а микрофон включить забыли. Шнур под столом лежит. Вот деятели!

– Зачем ты их пустил?!

– Я что, твой заместитель по строевой части?

– Прости, Сережа, но я ничего не понимаю. – Дуся сжала руки, нервно хрустнула пальцами. – Правда, он вчера сам разрешил заходить в любое время, но ведь по делу!

– Вот они и заходят. Нынче у всех дела, и у всех разные. Давай садись на свое место и разделяй посетителей на два потока: одних к нему, других ко мне. Все равно каких.

– Что же это делается, господи!

Чайкин пошел устраиваться в новом кабинете, а Дуся решила выдворить самодеятельных артистов. Но они уже выходили сами во главе с сияющей Серебрянской.

– Порядочек! – торжествовала она, помахивая только что подписанной Ручьевым бумагой. – Теперь махнем в Ивановку и устроим платный. – Увидела через открытую дверь кабинета Чайкина, сделала ему ручкой: – Привет героям экономического фронта!

Они вывалились в коридор, шумные, неудержимые, и идущая навстречу Нина Башмакова опасливо уступила им дорогу. Но в кабинете первого зама сразу воспрянула:

– Тебя повысили, Сережа?

Он озабоченно поглядел на ее тощую денежную сумку:

– Ты чего пустая?

– Подпись не сошлась: хвостик на образце загнут вверх, а на чеке вниз, и не дали. И что это Анатолий Семенович так, вверх, так уж вверх бы держал все время!

– Не удержал Анатолий Семенович, скрутили. Заполняй новые, а то не успеем. – Он увидел в приемной возбужденную Смолькову, которой заступила путь в директорский кабинет Дуся, вышел помочь. – Вы что, Смолькова, не слышите, что директор занят?

Та сразу вспыхнула:

– Вы на меня, товарищ Чайкин, голос не повышайте, я по неотложному делу. Школьники не виноваты, и я не виновата, сами отвечайте. Просила письменное распоряжение – не дали, а теперь всю вину на меня, да? Кто у вас разберет, где лом, а где нужный механизм. Мясорубки заржавели, краска облупилась – думали, старые, давно списанные…

– Зайдите попозже, сейчас не до этого, – сказал Чайкин, провожая ее до двери.

А в дверях уже были два новых посетителя: сам Башмаков и его пожарник. Оба одеты по форме, даже в касках.

– Привет начальству! – не удержался Чайкин. – Давно не виделись, тоскуем, понимаешь.

Башмаков проигнорировал насмешку будущего, извини-подвинься, зятя, чтобы не обострять понапрасну отношений, прошел к цилиндрической, окованной черной жестью печке, открыл дверцу.

– Так и есть, не опечатана. – Строго поглядел на своего пожарника, решил: – Составим акт и оштрафуем.

– Кого? – удивился Чайкин. – Вы же здесь работали!

– Не имеет значения, понимаешь, поскольку я на другом объекте. Порядок должен быть. Отопительный сезон кончился, и, извини-подвинься, баста. Я вам не прежний начальник, который распустил массы: топят печки, когда хотят. Сейчас, извини-подвинься, лето – не позволю. Состоится зима – топи, понимаешь, поскольку такая установка и холодна Я наведу порядок.

– Навел уже, – усмехнулся Чайкин, направляясь в свой временный кабинет. – Так навел, что не разгребешь.

Башмаков и тут сдержался, сказал только повелительно пожарнику:

– Составим акт и опечатаем все печки на комбинате. Все до одной!

– Надо бы проверить трубы, – посоветовал тот.

– Проверим, понимаешь. Все до одной проверим. И если неисправны, извини-подвинься, развалим.

И ушли, стуча сапогами в лад, как в строю.

Нина стояла пунцовой от смущения: дома отец был нормальным человеком, он даже «понимаешь» и «извини-подвинься» говорил редко, но едва оказывался в служебной обстановке, сразу превращался в такого вот дуба. Он верил, что начальник должен быть именно таким, иначе это не начальник или не настоящий начальник. Он даже Балагурова осуждал за склонность к шутейности, хотя почитал должность первого секретаря райкома и знал, что Балагуров честен, распорядителен, деловит и соответствует занимаемой должности.