– Может, вернемся?
– сипло спросил Николай.
– Заблудимся ведь…

– Я тебе вернусь!
– пригрозил Чуский, темнея на глазах.
– Ты у меня заблудишься! Ну-ка!…

И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.

Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое - голубенькое, наивное - было едва намечено и как бы необязательно.

Поражала также рука, держащая кисть, - сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.

В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.

Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.

Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор - весь в работе - рассеянно глянул на них.

– Привет, мужики! Меня ищете?

– Тебя!
– многообещающе пробасил Григорий.

Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.

– Мужики!
– обретя дар речи, проговорил художник.
– Что это с вами?

– Он спрашивает!
– загремел Григорий, но Федор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над светлым прудом…

– Не прикидывайся!
– закричал Перстков.
– Твоя работа, твоя!

Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.

– Ай, как найдено!… - еле слышно выдохнул художник.
– Характер-то как схвачен, а?… Гриша, ты не поверишь, но я его видел именно так!

– Так?!
– страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык.
– Вот так, да?!

Он угодил в яремную ямку и закашлялся.

Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.

– Мужики, вы сошли с ума!
– вскричал он, прячась за мольберт.
– Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит: "…плевать мне, как ты там меня видел!… Мне главное, чтобы другие меня так не видели!…"

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ежика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

– Хотя… - ошеломленно сказал художник.
– Почему, собственно, не под силу?

– Ты что сделал с миром, шизофреник?
– просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Федора мистически вспыхнуло.

– Мужики, - сказал он.
– Есть гипотеза.

И далее - с трепетом:

– Что, если видение мира - условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник все видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте - мудрые вещи мужик говорит.

– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!… Творец!…

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

– Да вы кто такой будете, Феденька?
– бурно дыша, проговорил он.
– Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!…

– А это?
– Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

– Да здесь же ничего на месте не стоит!
– К Персткову вернулся голос.
– Шаг шагнешь - все другим делается!

– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!