Шрифт:
Все прахом, все!
Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
– Эк, сколько вас!
– оторопело проговорил актер, останавливаясь.
– Ну чего ты, пошли… - заныл Перстков.
– Ну ее к черту! Она ко всем пристает…
– А ничего-о… - вместо ответа молвил Григорий.
– А, Никола?
И он дерзко подмигнул иве.
– У тебя на роже - два профиля!
– с ненавистью процедил Перстков.
– Серьезно?
– Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой.
– Почему же два?
– возразил он.
– Один.
– Это на ощупь!
– проскрежетал Перстков.
– На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!…
Актер поглядел на него и вздрогнул - видно, очень уж нехороша была внешность поэта.
– Да, братец, - с подкупающей прямотой согласился он.
– Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, - поколебавшись, добавил Григорий, - мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:
…са-лавь-и жи-вут на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и…
– Это у Федора!
– вскричал Чуский.
Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке - глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами.
На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
– …Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… - глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор.
– Передачи… - со слезами на глазах шепнул Перстков.
– Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…
– Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, - негромко добавил Григорий.
– Мы передавали эстрадные песни, - сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…
Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
На картоне был изображен человек с двумя профилями.
– Это он меня вчера, - пояснил Григорий, увидев рисунок.
– И портрет тоже… - с тоской проговорил Николай.
– А что портрет?
– не понял Чуский.
– Портрет, говорю, тоже изменился…
Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.
– Да нет, - с досадой бросил он.
– Портрет как раз не изменился.
– Он что, и раньше такой был?
Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем N_8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.
И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников - вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!
– Не понимаю… - слабо проговорил Чуский.
– Да что он, Господь Бог, черт его дери?…
– Записка, Гриша!
– закричал Перстков.
– Смотри, записка!
Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: "Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией".
Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова.
Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.
Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
– Ну конечно, Федька, с-сукин сын!
– взревел актер, выбросив массивную длань в сторону озера.
– Авангардист доморощенный! Его манера… - Он еще раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: - А ящерицу он у Босха спер…
Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спер - Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.