– Кто?

– Удавка… А, вот она!

Шерхебель попятился.

– Слушайте, а надо ли?
– упавшим голосом спросил он, глядя, как Альбастров, пробуя сыромятный арканчик на разрыв, делает шаг к замдиректора.

– Людишки… - презрительно пробасил Афанасий, и все смолкло на поляне.
– Кричат, копошатся…

В лопнувшей под мышками кольчуге, в тяжелом побитом шлеме, чужой стоял Афанасий, незнакомый. С брезгливым любопытством разглядывал он из-под нависших бровей обмерших членов экипажа и говорил негромко сам с собой:

– Из-за бумажки удавить готовы… Пойду я… А то осерчаю, не дай Бог…

Нагнулся, подобрал свою железную палицу и пошел прочь, проламывая остекленелые дебри.

Не смея поднять глаза, Альбастров смотал удавку и сунул в переметную суму.

– Слушайте, что вы там сидите?
– сказал Шерхебель Чертослепову.
– Идите сюда, надо посоветоваться. Ведь капитан, наверное, не зря оставил нам эту бумагу…

– Точно!
– вскричал Альбастров.
– Исправить дату, найти лодку…

– Ничего не выйдет, - все еще обижаясь, буркнул Чертослепов.
– Это будет подделка документа. Вот если бы здесь был наш директор…

– А заодно и печать, - пробормотал Шерхебель.
– Слушайте, а что если обратиться к местной администрации?

– Ох!… - страдальчески скривился замдиректора, берясь за поясницу.
– Знаю я эту местную администрацию…

– А я все же попробую, - задумчиво сказал Шерхебель, свивая документ в трубку.

Не любили татары этот лесок, ох, не любили. Обитал там, по слухам, призрак урусутского богатыря Афанасия, хотя откуда ползли такие слухи - шайтан их знает. Особенно если учесть, что видевшие призрак татары ничего уже рассказать не могли.

Сам Афанасий, конечно, понятия не имел об этой мрачной легенде, но к весне стал замечать, что местность в последние дни как-то обезлюдела. Чтобы найти живую душу, приходилось шагать до самой дороги, а поскольку бороды у всех в это время года еще покрыты инеем, то Афанасий требовал, чтобы живая душа скинула шапку. Блондинов отпускал.

Поэтому, встретив однажды посреди леска, чуть ли не у самой землянки, брюнета в дорогом восточном халате, Афанасий был крепко озадачен.

– Эх, товарищ Филимошин, товарищ Филимошин!… - с проникновенной укоризной молвил ему брюнет.
– Да разве ж можно так обращаться с доспехами! Вы обомлеете, если я скажу, сколько сейчас такой доспех стоит…

На Афанасии была сияющая, хотя и побитая, потускневшая местами, броня персидской выковки.

– Доспех-то?
– хмурясь, переспросил он.
– С доспехом - беда… Скольких я, царствие им небесное, из кольчужек повытряс, пока нужный размер нашел!… Ну заходи, что ли…

Шерхебель (ибо это был он) пролез вслед за Афанасием в землянку и тут же принялся рассказывать.

– Ну, я вам скажу, двор у хана Батыя!
– говорил он.
– Это взяточник на взяточнике! Две трети сбережений - как не было… Хану - дай, - начал он загибать пальцы, - женам его - дай, тысячникам - дай… Сотникам! Скажите, какая персона - сотник!… Ну да Бог с ними! Главное: дело наше решено положительно…

– Дело?
– непонимающе сдвигая брови, снова переспросил Афанасий.

Ликующий Шерхебель вылез из дорогого халата и, отмотав с себя два слоя дефицитной парчи, извлек уже знакомый читателю рапорт о том, что гребное устройство непременно достигнет пристани Баклужино в такое-то время. Дата прибытия была исправлена. Чуть ниже располагалась ровная строка арабской вязи и две печати: красная и синяя.

– "Исправленному верить. Хан Батый", - сияя, перевел Шерхебель.

Афанасий задумчиво его разглядывал.

– А ну-ка прищурься!
– потребовал он вдруг.

– Не буду!
– разом побледнев, сказал Шерхебель.

– Смышлен… - Афанасий одобрительно кивнул.
– Если б ты еще и прищурился, я б тебя сейчас по маковку в землю вбил!… Грамотку-то покажи-ка поближе…

Шерхебель показал.

– Это что ж, он сам так красиво пишет?
– сурово спросил Афанасий.

– Ой, что вы!
– Шерхебель даже рукой замахал.
– Сам Батый никогда ничего не пишет - у него на это канцелярия есть. Между нами, он, по-моему, неграмотный. В общем, все как везде…

– А печатей-то наляпал…

– Красная - для внутренних документов, синяя - для зарубежных, - пояснил Шерхебель.
– Так что я уж на всякий случай обе…

Тут снаружи раздался нестройный аккорд, и щемящий надтреснутый голос запел с надрывом:

– Ах, умру я, умру… Пахаронют миня-а…

Шерхебель удивился. Афанасий пригорюнился. Из левого глаза его выкатилась крупная богатырская слеза.

– Входи, бедолага… - прочувствованно пробасил Афанасий.

Вошел трясущийся Альбастров. Из-под надетой внакидку ношеной лисьей шубейки, только что, видать, пожалованной с боярского, а то и с княжьего плеча, глядело ветхое рубище да посвечивал из прорехи чудом не пропитый за зиму крест.