– Гораздо умнее вам потратить здесь еще пару дней на охоту, чем ехать на Неручь и там охотиться без разрешения тамошних князей, – сказал им Лютомер, усмехаясь. – Вы уже возле Ратиславля поохотились… на свиней. Смотри, совсем без дружины останетесь.

– Ты совершенно прав, варга Лютомер. – Арсаман почтительно поклонился, выслушав перевод. – Мы должны соблюдать всяческую осторожность в этой чужой земле, обычаи и люди которой так настроены против несведущих чужаков.

Хазары держались с детьми Семилады с безупречным самообладанием и неизменной вежливостью, но Лютомер ясно видел, что и сам купец, и тем более его племянник в душе кипят от злобы, вспоминая то давнее происшествие. С Лютавой Арсаман был по-прежнему приветлив и почтителен, будто ее отказ ничуть его не обидел, но Лютомер знал, что все не так просто. Не будучи равен своему божественному отцу, он не умел читать мысли или заглядывать в чью-то память без согласия хозяина. В лучшем случае он мог уловить мысль, которую ему нарочно пытались бы внушить, или понять содержание речи, произнесенной на чужом языке, но вслух. Однако чувства и настроения людей были ему открыты, и за любезностью Арсамана он неизменно ощущал досаду, озлобление и угрозу. Этот человек вынашивал какие-то замыслы, грозящие их благополучию, поэтому Лютомер был с ним вдвойне острожен.

А им ведь еще предстояло вместе ехать до Десны и вместе предстать перед князем Бранемером, от которого неизвестно, чего ждать. В таком сложном деле и Лютомер, и Ратислав предпочли бы обойтись без хазар, но князь Вершина пожелал, чтобы они ехали вместе с гостями, и приходилось повиноваться. Леший их знает, может, и правда еще придется поклониться в благодарность за выход на ромейские торги!

– А приезжайте к нам, – сказал Мыслята, услышав разговоры бойников насчет охоты. Он как раз собирался домой. – У нас село-то знаете как называется? Медвежий Бор. Медведей у нас много, любят к нам на зиму собираться и гнезда свои вить, берлоги то есть. Я сам на лов наладился, как вернусь. Веришь – двух лошадей задрали, да два медведя разных! Один поболее, матерый, другой поменее, видать, медведица. Им ведь перед лежкой-то надо жиром запасаться, вот и отъедаются. Идемте с нами, завалите косолапого – и вам выгода, мясо да шкура, и нам помощь.

Это предложение Лютомеру понравилось. Туша медведя, отъевшегося за лето, надолго обеспечит дружину мясом, да и медвежья шкура именно сейчас, в месяц вересень, была наиболее ценной.

– Берите ваших узкоглазых, да поедем, – сказал Мыслята. – Мы же на Неручи и сидим. Поохотимся, проводите их, а там и домой.

– А не забоятся твои сродники «черного глаза»? – спросила Далянка.

– У нас, красавица, народ неробкий! – Мыслята улыбнулся. – У меня сын, Помогайла, ну, я говорил, семнадцать ему, так он на медведя не боится ходить. Одному, конечно, сил еще маловато, а смелый!

– Ну, дай тебе Макошь еще троих таких же.

– Спасибо, красавица. – Мыслята поклонился. – Пусть сбудется, как ты пожелала!

Далянка улыбнулась, и Лютава вдруг заподозрила, что они говорят о чем-то большем, чем видно постороннему взгляду.

Она вспомнила, как вчера вечером женщины сидели в беседе – для настоящих посиделок время еще не подошло, и женщины просто болтали, кто-то шил, кто-то вышивал. Они с Милемой и Далянкой опять сошлись втроем, рассказывая новости прочей родни: кто на ком женился, кто у кого родился. Заходили в беседу и парни, посмотреть на девушек из дальних сел, к которым просто так на посиделки не сходишь. Иногда кто-то из парней, взяв из пучка приготовленную лучину, зажигал ее от огня в очаге, подходил к какой-то из девушек и вставлял в светец около нее. Как шепнула им Милема, это был местный обычай: если кому-то из парней нравится девушка, он зажигает для нее лучину, чтобы, дескать, ей светлее работать, а ему лучше смотреть на ее красоту. У некоторых особоенно выдающихся чурославльских красавиц горело по две и по три лучины, неудачницы сидели в темноте, скрывающей их досаду. Причем Лютомеровы бойники, которым не предстояло в этих краях подбирать себе невест, быстро разобрались, что к чему, и уже вовсю щепали лучины, «чтобы виднее было, которые тут девки собой получше», как сказал Худота.

– Пока вы жениться соберетесь, этих всех разберут, новые подрастут, – усмехнулась Лютава.

– Ничего, мы своего не упустим.

– Ты куда, Худяк, лезешь, эта моя! – Теребила оттирал товарища от рыженькой малорослой девушки, востроносой и хорошенькой, а та смеялась, вцепившись в сестру и пряча смущенное и гордое лицо у нее на плече.

– Отойди! А то я тебе сейчас чуб оторву! Самое длинное, что у тебя есть…

Бойники шутливо перебранивались, девушки смеялись, народ вовсю потешался.

– А что же три такие красавицы в темноте сидят? Непорядок! – вдруг раздался голос рядом с ними.

Подняв глаза, девушки увидели Мысляту, который шел к ним с зажженной лучиной.

– Работайте, девушки, глаза свои ясные берегите! – Подмигнув, он пристроил лучину в светец. – А нам на вас так любоваться сподручнее!

Он отошел, а Лютава, заметив, каким взглядом он обменялся с Далянкой, затрепетала от удивления и предчувствия. Она не умела вот так с ходу предсказывать будущее, но неплохо понимала людей. Все восхищались красавицей Далянкой, но Мыслята смотрел на нее как-то по-особенному – с выражением, что вот эта как раз по мне! А Далянка отвечала на его взгляд с радостью, благодарностью и надеждой, будто у него было нечто, в чем она нуждается.

Но сейчас, утром, Мыслята только поклонился Далянке и отошел. Чаргай, не сводивший с нее ревнивых глаз, даже не посмотрел ему вслед. А Лютава подумала: хорошо, что Чаргай едет с ними на охоту, а Далянка остается в Чурославле. С тех пор как Хвалис исчез, Далянку стал одолевать пылкими взглядами молодой хазарин, так что девушка, заметив это, почти не показывалась в Ратиславле. Ее старшие братья, Рудоня и Ходилец, на прощальном пиру чуть не побили Чаргая – а то-де сглазит сестру своими глазищами черными! Мужчинам во главе с Богоней пришлось разнимать драку гостей. «Едва от Хвалиса избавилась, теперь этот леший на мою голову навязался! – жаловалась Далянка Лютаве. – А ведь и Хвалис за мной вернуться обещал!» – «Пусть-ка он вернется!» – многозначительно приглашала Лютава, но Далянка только вздыхала. Быть самой красивой девушкой в волости, к тому же знатной невестой, – опасная и беспокойная честь.

Выехали все вместе – Мыслята с несколькими родственниками, четырьмя женщинами и двоими мужчинами, сопровождавшими его на торг, Лютомер с бойниками и Лютавой и хазары всем обозом – Чаргай с верховыми, купцы с челядью и товарами на волокушах. За отдельную плату воевода Благота дал и людей, которые помогали собственной челяди купцов тащить ладьи.

– У нас мужики и ребята заранее медвежьи лежки выслеживают, – рассказывал Мыслята по дороге. Он шел во главе обоза рядом с Лютомером и Лютавой, показывая окрестности. – Как раз начинают укладываться, то под выворотнем в ельнике, а то и нору целую отроет – видно же. У нас к этому делу многие привычны. Вот была у нас бабка, ведунья наша, Лесавой звали. Ох и боевая была бабка, я вам скажу! Ты, варга, хоть и много повидал, а таких бабок, должно быть, не встречал нигде. Ее отец еще был знатный медвежатник, жил не в селе, а в лесу, на отшибе. Мать его тоже ведуньей была, я-то ее не застал, а старики рассказывали. Он тоже травами да охотой промышлял, а Лесава от бабки мудрости набралась, а от отца – смелости. Сильная была баба, здоровая, любого мужика поборола бы. У нас поговаривали, что она не от женщины, а от медведицы лесной родилась. Но это врут, пожалуй. Я, правда, сам Молчуновой жены не видел никогда, у нас и не знает никто, где он ее взял, но чтобы от медведицы – это уже перебор… Так вот, она, Лесава-то, сама замуж не ходила никогда, так и прожила весь век в лесу, и бабку там схоронила, и отца. Сама на медведей ходила с рогатиной, за зиму по три шкуры добывала, а за всю жизнь, наверное, голов пятьдесят взяла. Знатная была бабка!