– Каму Пустыриха, а каму и баба Катя!

Борис смешался, и я подхватил разговор, как можно нежнее сказав:

– Баба Катя, милая, мы вас отблагодарим, вы только нас до Корьева сегодня доставьте!

Старуха пожевала сухими губами, и решительно каркнула:

– Сто рублев!

– Идет! – встрял Борис.

– Деньгу вперед давай! – бабка приободрилась, и протянула к нам сухую, костлявую руку. Я вытащил из кармана деньги, дал ей две пятидесятирублевые купюры. Она повертела их в руках, подслеповато щурясь, разглядела – и проворно спрятала где-то в глубинах своей длинной черной юбки.

Громко дребезжа, на привокзальную площадь въехал желтый, помятый «Пазик». На лобовом стекле значилось: «Новинки, Сов. им. Радищева, Пуздоево, Клушинка». Вот и наш дилижанс пожаловал…

Борис крикнул мне:

– Задержи его, я билеты куплю! – и рванулся к кассе, но спустя некоторое время вернулся, разводя руками:

– Касса закрылась почему-то!

Бабули уже потянулись к автобусу. Одна из них повернулась к нам:

– Сынки! Вы не русские, чо ли? Залазьте, а деньги водителю отдадите, а то он – мужик сурьезный, ждать не будет!

Мы с Борисом уже около часа тряслись в пахнущем навозом и сапогами «Пазике», пытаясь в редкие моменты между ревом натруженного двигателя обговорить наши дальнейшие действия.

За окном автобуса в абсолютном мраке проносились леса, поля, редкие деревеньки, светящиеся в темноте окошками. Иногда в разрывах низких осенних туч мелькала луна, и хмурые леса освежались ее холодным, скупым светом.

До Клушенки добрались почти в восемь вечера. Автобус высадил пассажиров, сразу расползшихся в темноте в разные стороны, словно тараканы, и уехал, обдав нас бензиновой гарью. Получившая деньги Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.

Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здешняя атмосфера от угарной, копотной московской, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили этот чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.

Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет – хозяйку ждали. Скрипнула калитка, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку:

– Тута обождите! Сам сейчас выйдет, а дома у меня не прибрана, гостей не ждала!

Мы переглянулись, но, делать нечего, уселись на ветхую скамью и закурили.

Пустыриха скрылась в доме, потом послышался ее скрипучий голос, и в ответ – тяжелый, гулкий бас, гудевший, как в трубу. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел могучий старик с растрепанной бородой, в валенках с галошами, абсолютно лысый, и почему-то веселый.

– Здорово, мужики! – басонул он, тяжело спускаясь с крыльца: – Ну, чего? Сразу поедем, али отдохнуть хотите?

– Да можно и сразу. Мы не устали! – вразнобой ответили мы с Борисом, пораженные какой-то былинной могучестью деда.

– Ну, глядите, мужики! А то можно было б и опосля! Ланноть, пойду запрягать, курите пока!

Дед убрел за дом, на задний двор, заскрипели отворяемые ворота сарая, приглушенно ржанула лошадь. Из дома вышла Пустыриха, пристально посмотрела на нас, вдруг погрозила пальцем и проскрипела:

– Вы тама не фулюганьничайте! Андреич мой ногами хворый, а так мужик – хоть куды! Будете озоровать, поломает!

– Да ты что, бабусенька! – засмеялся Борис: – Мы люди приличные, зачем нам «фулюганьничать»?

– Да хто вас знает? – проворчала старуха и ушла в дом.

– Н-но… Ну, давай, радёма! – забасил вдруг чуть не над самым ухом Андреич, ведя в поводу коня, за которым загромыхала телега.

Мы вышли из палисадника, забрались на душистое, слегка влажноватое сено, Андреич взгромоздился на передок, слегка шлепнул коня вожжами:

– Ну, ласковая, н-но!

И мы поехали…

Дорога шла селом, потом свернула под гору, по раздолбанному мосту пересекла реку и углубилась в темный, еловый лес. Мрак, такой плотный, что хоть глаз коли, обступил нас, и только хлюпающая под копытами коня и колесами телеги грязь, да чувствительные толчки говорили о том, что мы вообще движемся.

Меня удивила перемена, произошедшая с Борисом. Дитя пригородов, сын промзон, железных дорог и вокзалов, искатель, в Москве всегда уверенный в себе, даже временами нагловатый, попав в глухие деревенские края, сник, стушевался, все больше озирался по сторонам, пока наконец не спросил у возницы заметно дрожащим голосом: