Мистер Веркон достал из холодильника двенадцать лепешек-шницелей и положил их на решетку жариться. Затем выложил на тарелку мой бифштекс, добавил маленькую кучку жареного картофеля и принес мне.

— Я мог бы поискать тот адрес в Ван-Найте, если это, конечно, важно. Он есть у меня на счетах, по которым Харлей выплачивал мне арендную плату.

— Это важно.

Я показал ему фотографию молодой Кэрол, которую сделал Харлей.

— Не узнаете его жену?

— Я даже не знал, что у него есть семья. Не думаю, что он смог бы заполучить себе такую девочку.

— Почему?

— Он мужчина не в женском вкусе. И никогда не был другим. Гарольд — это очень определенный тип.

Я вновь засомневался относительно правильности своего пути. От этого у меня разболелась голова.

— Не могли бы вы его описать?

— Он обыкновенный парень, с моей точки зрения. Пять футов десять дюймов роста, довольно длинный нос. Синие глаза. Рыжеватые волосы. В нем вообще нет ничего особенного. Конечно, сейчас он выглядит старше.

— Сколько ему лет?

— По крайней мере пятьдесят. Мне пятьдесят девять, через год собираюсь на пенсию. Простите, мистер.

Он перевернул двенадцать шницелей, положил на каждый по пучку лука и вышел через вращающуюся заднюю дверь. Я съел свой бифштекс. Мистер Веркон вернулся, неся в руках клочок бумаги, на котором он записал адрес Харлея в Ван-Найте: 956, Эль-Хест.

Официантка разнесла шницели «буревестникам». Они жевали их в такт музыке. Песня все еще неслась из автомата, когда я вышел из ресторанчика. Я поднялся по Сансет-стрит к шоссе, ведущему на Сан-Диего, и направился на север.

Эль-Хест, расположенная в рабочем районе, была тесно застроена довоенными хибарами. В Долине темнело рано, и некоторые жители все еще сидели на крыльце или прямо на лужайке перед домом. Толстый человек, попивавший пиво на крыльце дома 956, рассказал, что Харлей продал ему этот дом в 1960 году. У него был теперешний адрес Харлея, так как он ежемесячно еще выплачивал ему по договору о кредите.

И это тоже не было похоже на того, кого я разыскивал. Я попросил мужчину описать Харлея.

— У него был ужасный характер, — сказал толстяк. — Он из тех парней, которые не могут обидеть и комара. Убежден, что у него были неприятности.

— Какого сорта?

— Нет уж, увольте. Я совсем не знаю его. Видел только два раза, когда покупал у него дом. Он очень торопился, поэтому я сделал выгодную покупку. У него была возможность получить работу в Лонг-Бич, на развивающейся студии, и он не хотел упустить ее.

Он дал мне адрес в Лонг-Бич, что было достаточно далеко от Ван-Найта. Было уже за полночь, когда я отыскал очередной дом недалеко от бульвара в Лонг-Бич. Двор перед домом зарос сорняками, света в окнах не было, как и в большинстве домов на этой улице. Я доехал до уличного фонаря в конце квартала и вернулся к дому пешком.

Я не стал стучаться в дверь к Харлею: почти наверняка это был не тот человек.

Навесная дверь в гараже, стоявшем в глубине двора, была закрыта, но не заперта. Я открыл ее. Уличный свет упал на багажник грязно-белого «форда» модели «седан» с номером, зарегистрированным в штате Айдахо.

Я подошел к левой дверце и открыл ее. Зажег внутренний свет. Машина была зарегистрирована на имя Роберта Брауна, проживающего в Покателло. Сердце мое стучало так громко, что я едва дышал.

Вдруг из двери гаража, ведущей прямо в дом, упал яркий клин света. Дверь открылась. Свет ударил мне в глаза и ослепил.

— Майкл? — спросил незнакомый мужской голос. — Это ты, Майкл?

— Я вчера видел Майкла.

— Кто вы?

— Приятель, — я не сказал, правда, чей. — Он оставил у вас машину.

— Но об этом знают только он и я.

Его защищающийся тон придал мне смелости. Я перешагнул освещенное пространство, лежащее между нами, и вошел в кухню. Он не делал попыток помешать мне. Босиком, в пижаме, он стоял прямо лицом ко мне — седоголовый, с перекошенным лицом и виноватыми глазами.

— Брат ничего не говорил о приятеле.

— Вот как? А что он вам говорил?

— Ничего. То есть... — Он попытался прикусить, нижнюю губу, но у него были искусственные зубы, и они выпали. До тех пор, пока он не вернул их на место, он выглядел насмерть перепуганным. — Он ничего не говорил о вас и вообще ничего не говорил. Я не знаю, зачем вы пришли ко мне. Это моя машина. Мы с ним обменялись.

— Это было благоразумно?

— Не имею представления. Может быть, и нет.

Он бросил быстрый взгляд на гору немытой посуды, сваленной в раковину, словно это она несла ответственность за его неблагоразумные поступки.

— Во всяком случае, вас это не касается.

— Это касается всех, Гарольд. И сейчас вы должны думать именно об этом.

Он хотел произнести слово «да», но только беззвучно пошевелил губами. На глазах его показались слезы, и он высказал самое страшное подозрение, какое только могло прийти ему в голову: