Хм, что ж, вполне возможно. Другое дело, что это отнюдь не свело ее с ума.

А вот ее мужа…

Но что произошло с Алексеем, почему его так заклинило на картине Васнецова? Неужели и правда отношение жены к «Ковру-самолету» оказало на него необъяснимое, патологическое воздействие? Так это или не так? А может быть, Алексей обуреваем страстью Герострата по отношению совершенно к другой картине?!

Но при чем тогда совы? Почему он именно о совах говорил в бреду? И Рыбаков, и сказки… Наверняка тут не случайное совпадение!

А может быть, Лариса не просто так сказки читала, не просто так изучала славянскую символику по книге Рыбакова? Может быть, она хотела какую-нибудь научную работу написать? И остались заготовки для нее? Хорошо бы добраться до них, почитать! Очень любопытно!

Но это нереально, нереально. С Алексеем – полный финиш, судя по всему. И Алена ведь уже решила покончить с его делом.

Решила покончить? Не факт, между прочим. И не из-за прекрасных Алексеевых глаз. Алене вдруг стала интересна – по-настоящему интересна – вся эта история. Только теперь в ней по-настоящему появилась какая-то загадка – пусть не детективная, а фантастическая. Дракон в душе нашей писательницы просто-таки крылышками затрепыхал от удовольствия! Надо узнать у Алексея, не оставила ли Лариса каких-то записей о «Ковре-самолете»… а заодно таким ненавязчивым образом напомнить ему о своем существовании (вдруг заодно в нем пробудится и воспоминание об очень даже немалой денежке, которую надо отдать практичной Деве).

Алена сунула было руку в сумку, чтобы достать телефон, как вдруг вспомнила объявление – в музее запрет на звонки. Да ладно, если нельзя, но очень хочется, значит, можно! Главное, чтобы не увидел никто, не услышал…

Она воровато оглянулась – и поняла, что позвонить не удастся: свидетели есть-таки. Около окна стояла та самая изможденная женщина, которую она чуть раньше видела внизу. Майя – так называли ее музейные дамы. Она сняла свой черный плащ, но все равно осталась в черном: длинная юбка, жакет, водолазка, колготки, туфли – все угольно-черное. Даже бижутерия была мрачного, тяжелого, черно-серебряного оттенка. Глухая чернота женщине не шла, делала ее лицо еще бледнее, старила его.

Майя стояла, сунув руки в карманы жакета, ссутулившись, словно ей было холодно, и угрюмо смотрела… на «Ковер-самолет». Она молчала, думала о чем-то, да так напряженно, что Алене почудилось, будто она слышит ток ее мыслей! Словно бы волны набегают на берег – довольно бурные такие мыслительные волны.

«Черная одежда и молчаливость придают каждой женщине умный вид», – вспомнила Алена замечательное выражение Ницше. И с трудом сдержала ехидную усмешку. Впрочем, совсем скрыть ее не удалось – какой-то звучок все же прорвался на волю. Майя его услышала и обратила рассеянный взгляд на Алену, которую до сей минуты вроде бы не замечала: очень уж удивленными стали ее глаза, когда она обнаружила рядом с собой присутствие кого-то постороннего!

– Извините, вы, кажется, в музее работаете? – быстро спросила Алена, чтобы сгладить впечатление от своей нечаянной усмешки.

– Да, – рассеянно сказала женщина. – А вы… – И вдруг улыбнулась с неожиданной приветливостью: – А я вас знаю, вы писательница. Я ничего не путаю?

– В самом деле, – кивнула очень довольная Алена. – А вы читали какие-то мои книжки или мы на моих встречах с читателями виделись?

– Мне вас потихоньку в областной библиотеке показали, – пояснила Майя. – У меня там подруга работает, в отделе хранения. Ее Елизавета Петровна зовут.

– Ой, знаю! – вспомнила Алена. – Пухленькая такая, да? В кудряшках.

– Совершенно верно. Ей очень нравятся ваши книги, особенно исторические. Она говорит, что вы пишете для умных женщин.

– Есть такое дело, – кивнула Алена с хитрой улыбкой. Потом, сочтя, что ее скромной персоне и так уделено слишком много внимания, она перешла на более интересующую ее сейчас тему: – А вас как зовут?

– Меня?.. Майя, Майя Алексеевна Климова. Вы спрашивали, работаю ли я в музее? Да, реставратором работаю, только я давно здесь не была, целый месяц. Болела.

– А теперь выздоровели?

– Нет пока. Мне еще полмесяца нельзя работать. Здесь, знаете, иногда и тяжелые вещи поднимать приходится, в смысле, картины, и по лестницам беспрестанно бегать туда-сюда: у нас в подсобные помещения очень крутая лестница ведет. А у меня шов сильно болит. Я пришла, потому что соскучилась. По залам соскучилась, по музею, по запаху здешнему…

– По любимым картинам… Да, понимаю, – продолжила за собеседницу Алена и кивнула. – Это и есть ваши любимые картины, да? – Взмахом руки она обвела полотна Васнецова и его соседей по залу: пейзаж Шишкина и «Дмитрия Самозванца».

– Почему вы так решили? – тихо спросила Майя.

– Ну как же, все-таки, едва вышли из отпуска, как сразу сюда пришли, именно в этот зал…

– Вы ошибаетесь! – с неожиданной резкостью проговорила Майя. – Уверяю вас, что ошибаетесь! Эта картина… эти картины меня совершенно не интересуют! Я пришла сюда только потому, что надеялась увидеть другое полотно, над реставрацией которого работала как раз перед тем, как в больницу попала. Пока меня не было, пришли данные технологической экспертизы по нему. И они так неутешительны, что, наверное, руководство решило картину просто-напросто снять.