Ой, Алёна, а не забылась ли ты? Помнишь, к кому вообще-то притащилась, с кем намерена чаи распивать? Странно, что в присутствии этого человека притупляются все оберегающие, спасающие, предохраняющие инстинкты, зато обостряется тот самый, основной …

– Ну, любовь к антиквариату у меня вынужденная, – тем временем пояснил Никита. – Вся обстановка досталась от деда, поэтому тут в чистом виде модерн начала прошлого века. В 1922 году это был рискованный новодел, сейчас – почтенный раритет. Алёна, вы извините, я отлучусь на минуту. Вскипячу воду и умоюсь, что ли, а то вид у меня, наверное, несколько растрепанный…

И, сверкнув улыбкой, исчез за дверью как раз вовремя, чтобы не дать Алёне начать уверять, мол, вид у него самый что ни на есть соблазнительный, особенно в глазах женщины, обожающей всю и всяческую экстремалку на свете.

Чтобы хоть немного пригладить свои собственные растрепанные чувства, она снова прошлась по кабинету, размышляя над тем, что русский язык эмигранта в третьем поколении Никиты Шершнева, конечно, великолепен и вообще не страдает галлицизмами, однако это – «вскипячу воду» – определенно досталось ему от деда, как и обстановка кабинета. Современный человек сказал бы: поставлю чайник. Впрочем, может статься, Никита не только выражается по старинке, но и впрямь кипятит воду на какой-нибудь спиртовке и…

Что-то щелкнуло за спиной, потом раздалось вкрадчивое урчание. Алёна испуганно обернулась… Нет, это не зверь неведомый подкрадывается, это заработал факс!

Воровато оглянувшись на дверь, за которой скрылся Никита, Алёна метнулась к факсу и попыталась прочесть то, что было напечатано на листке, выползающем на белый свет.

Так… изображение сильно смазано, однако можно понять, что это – копии паспортов каких-то мужчин. Ишь ты, факс цветной. Как интересно… Вильгельм Тод, Дени Морт, Чарльз Дис, Хорхе Муэрте, Витторио Морто… Кто эти люди? Потенциальные клиенты киллера Шершнева? Или… Стоп, секунду! Так ведь они все однофамильцы! Ну да – den tod, la mort, a death, la muerte, la morte по-немецки, по-французски, по-английски, по-испански и по-итальянски означает «смерть». О-ля-ля, как говорят французы… Не хватает только какого-нибудь русского однофамильца – Ивана Мертвякова или Петра Смертина!

Алёна внимательнее вгляделась в лица Тода, Морта, Диса, Морто и Муэрте – да так и ахнула. Нет, эти люди – не однофамильцы. Тут вообще нет никаких людей – тут всего-навсего один человек, но он то брюнет, то блондин, то наголо обритый… Несмотря на нечеткое изображение, можно уловить это сходство. У всех у них темные глаза. Обрит – Вильгельм, блондин – Чарльз, брюнеты – Хорхе и Витторио, ну а Дени, пожалуй, темно-русый… Кто ж он такой, этот единый во всех лицах? Еще один киллер? Коллега Никиты? Или и впрямь будущая жертва? Поди догадайся… Ох, не умеет детективщица так быстро думать, как героини ее романчиков, она легко запутывает сюжет, но распутать реальную ситуацию с полпинка не способна. Может быть, выдрать листок из пасти факса и сунуть в свою и без того набитую вещдоками сумку? Поразмыслить на досуге?

Нет, поздно, поздно! Никита возвращается!

Алёна отдернула от факса преступную ручонку и шарахнулась в противоположную сторону кабинета. Уставилась в стену, разглядывая что-то, на ней висящее, но от волнения совершенно не видя, на что именно пялится.

– Чай готов, – раздался за спиной голос. – О, да вы сразу обнаружили самое интересное, что есть в моем кабинете!

Алёна что было сил зажмурилась, потом раскрыла глаза и только после этих упражнений смогла понять, что, собственно, разглядывает с таким жутким интересом. Фотография и листки в рамочках, на которые она обратила внимание еще в прошлое посещение этого кабинета! А ведь она в тот раз не ошиблась – это стихи. Только один листок целый, а второй, такое впечатление, собран и склеен из мелких обрывков, оттого и кажется, что он весь вдоль и поперек исчеркан. Можно разобрать только название этого стихотворения – «Кассиопея», остальное все пляшет и скачет. Второе называется «Баллада сентиментальных вздохов». Ого, да оно, судя по ятям, ерам и фите с ижицей, написано еще до революции. Хотя нет, внизу дата – 1922 год… А, понятно: его писала эмигрантка, ведь эмигранты очень долго не признавали реформы правописания, введенной большевиками, так что чуть ли не до Второй мировой войны выходили в Париже, Берлине, Нью-Йорке книги русских эмигрантов, набранные по старой орфографии. Кстати, стихотворение и само об эмиграции!

Под стихотворением стояла подпись: Анна Луговая.

– Анна Луговая? – повторила Алёна, оборачиваясь. – Никогда не слышала о такой поэтессе.

– Да, в России ее практически не знают, – ответил Никита, ставя на стол поднос с чашками и красивым серебряным чайничком и подходя к Алёне. – Настоящее ее имя – Анна Костромина. Она была известна в самом начале прошлого века, вроде бы даже дружила с Ахматовой, но, как говорится, дружба двух красавиц редко бывает продолжительна… Тем более дружба двух поэтесс. После революции Анна Костромина эмигрировала в Париж, но тут уж ей стало не до стихов, она занималась совсем другими делами. Впрочем, эти два стихотворения были написаны именно в эмиграции, но не для печати, а только для моего деда. Это единственные рукописные экземпляры, семейная реликвия, именно поэтому мы их так бережно храним.

– А с «Кассиопеей» что приключилось? Я смотрю, тут все склеено…

– Ну, бедную «Кассиопею» из ревности растерзала одна дама, безумно влюбленная в моего деда.

– А он? – спросила Алёна. – А он был безумно влюблен в эту поэтессу, да?

– Конечно. Разве можно не любить такую женщину? – Никита улыбнулся, глядя на фотографию.

Алёна присмотрелась к ней внимательнее. Необычное лицо, что и говорить. Из тех, которые отмечены печатью вечной красоты. Нет, не классической: лицо полно неправильностей, но именно они делают его обворожительным. Глаза чудесные, поразительная полуулыбка – не то прощальная, не то дразнящая. Прическа, конечно, старомодная, вот и подпись фотографа – С. Brune, 1920, Novembre, 27, – однако в такую женщину можно влюбиться по гроб жизни, несмотря на то, что лет ей… а интересно, сколько ей было в ту пору лет? А Никитиному деду?