Шрифт:
Отпросилась по неотложным личным обстоятельствам? M-lle Анастази?!
Внезапно все мои бредни вылетели из головы. Догадка поразила меня.
Анастази… Настя? Никита не удивился, услышав это имя, не спросил, что за Настя сообщила мне о болезни Робера… Настя не работает больше в госпитале в Нейи! А где она теперь пристроилась? Неотложные личные обстоятельства m-lle Анастази – а не похороны ли это Максима, на которых я встретилась с Настей Вышеславцевой?!
С новой Настей… изменившейся, приодевшейся, более уверенной в себе…
– Давно ли Настя Вышеславцева служит вашей секретаршей? – внезапно выпалила я, уверенная, что Никита сейчас поднимет меня на смех, однако он промолчал, даже голову опустил.
– Всего лишь месяц, – наконец ответил он с видимой неохотой, не поднимая на меня глаз. – Однако я не понимаю, с чего вдруг она сочла нужным заводить разговор об обстоятельствах мсье Ламартина. Можете поверить, она будет за это наказана. А что касается этих самых обстоятельств, поверьте, Вика, лучше бы вам поговорить о них с мужем, чем искать ответа у досужих сплетниц!
– Я ничего не искала, – запальчиво ответила я, – Настя сама затеяла этот разговор! Ни с того ни с сего! Я вообще не понимаю, какое ей до этого дело!
– К сожалению, – произнес Никита уныло, – она обожает совать свой чрезмерно длинный нос в чужие дела…
– Ради бога, зачем же вы ее у себя держите?! – воскликнула я. – Ваша работа требует приватности, деликатности, а Настя… она…
Я осеклась. Сегодня, видимо, был день судьбоносных открытий, вещих догадок, внезапных прозрений.
– Она что, шантажирует вас? – выпалила я, по своему обыкновению, не дав себе труда подумать, прежде чем говорить.
Выпалила наудачу – но, похоже, попала в цель.
Никита вскинул на меня глаза… никогда доселе я не видела в них такого беспомощного выражения!
Впрочем, он тут же опустил ресницы – словно двери закрыл на все засовы! – и надменно проговорил:
– С чего вы взяли?
Мне бы остановиться… да разве я могла?!
– Она упомянула о том, что в лаборатории госпиталя Нейи производили медицинскую экспертизу, что именно доктор Гизо обнаружил амигдалин в телах…
Я осеклась. Никита сделал резкое движение вперед, словно намереваясь схватить меня, встряхнуть, чтобы я замолчала, но тотчас сдержал порыв.
– И что же из того? – холодно спросил он. – Я никогда не был особенного мнения о женском уме, а нынче утвердился в этом. Одна глупая баба наговорила чепухи, а другая эту чепуху раздула!
Он был груб, как никогда, но я его не слушала. Я вообще ни одного слова не слышала. Я смотрела на стену, которую Никита раньше заслонял собой, но сейчас, когда он качнулся вперед, стена открылась.
Понятно… Он явно грубил нарочно, хотел разозлить меня, чтобы я возмутилась, чтобы ушла и не видела того, что там было, на той стене!
А был там женский фотографический портрет в изящной тонкой рамке. Портрет Анны!
«Какая красивая! Какая молодая!» – мелькнула мучительно-привычная мысль.
А между тем снимок принадлежал уже к парижским временам – внизу стояла подпись фотографа: С. Brune, 1920, Novembre, 27.
Рядом с портретом – в таких же рамках, вдобавок тщательно оправленные в паспарту, – я увидела два листка, исписанные сильно наклонным, остроугольным почерком. Строки неровные, каждая начинается с большой буквы…
Да ведь это стихи!
Мои глаза так и забегали по строчкам:
32
Здесь и ранее использованы стихи поэтессы-эмигрантки Е. Рачинской.
Боже мой, так ведь это ее стихи, догадалась я, наконец-то я читаю стихи моей мачехи! Второе стихотворение, видимо, тоже принадлежало ей – писанное тем же почерком, оно было озаглавлено очень вычурно: «Баллада сентиментальных вздохов». Но мне было не до вздохов, тем паче сентиментальных. Я вообще дышать не могла! Снова пролетела глазами по строкам первого стихотворения:
Мы, только мы! Замкнулся круг,Нам никого уже не надо…В мерцанье глаз, в касанье рукТакая горькая услада…