Почему-то именно в тот день, именно таким образом счел нужным заявить о себе мой сын, мой старший сын, любимый первенец, названный в честь моего отца Виктором (хотя, сознаюсь, я хотела назвать его иначе и не сделала этого лишь из страха… да, из страха, который внушал мне тот, чьим именем я его хотела назвать!). Мой сын воевал в рядах маки [33] и погиб уже после вступления союзников во Францию: кавалер ордена Почетного Легиона Виктур Ламартин умер от ран в госпитале, который, между прочим, развернула графиня Ирэн де Люар, бывшая прежде манекеном Гали Баженовой. Мир тесен просто до безобразия, я это всегда говорила, и правы англичане, которые уверяют нас: life is stranger than fiction!

Но пока рождение моего сына было еще впереди. А между тем судьба готовила мне два новых испытания. Мне предстояло пережить одну за другой две смерти: моего отца и моего мужа.

Никита приехал в Мулен еще 14 июля вечером. Он ненавидел этот обожаемый всеми французами праздник, как ненавидели его дед и отец. Французских Робеспьеров и Маратов считали своими учителями большевики, сгубившие Россию, а ковровая дорожка оным Робеспьерам была расстелена во времени и пространстве именно 14 июля 1789 года – в тот день, когда рухнула Бастилия.

Тюрьму, конечно, снести следовало, но остановиться вовремя веселым французам не удалось… И вот вам результат: Франция стоит себе, как стояла, поет и пляшет, ну а Россия… России больше нет.

Никита еще неделей раньше заказал номер в симпатичной гостиничке в Нуайере. Ему помнился этот уютный крошечный городок по любимейшему фильму «Большая прогулка». Проехав медленно по совершенно средневековым улицам (все стены были украшены огромными корзинами с цветами, которые смыкались над головой, так узки были улицы) и покосившись на некие обрубки, торчащие из стен домов (здесь некогда были статуи святых, которым разнузданные санкюлоты стесывали головы – непосредственно вскоре после разрушения тюрьмы народов, именуемой Бастилией), он повел взятый напрокат автомобиль мимо старой мельницы, мимо развалин замка вверх, в гору, а там, повиляв меж золотых пшеничных полей, въехал в Мулен-он-Тоннеруа, мимоездом отвесив поклон старенькому распятию при дороге. Он оставил машину перед мэрией, во дворе которой догуливала веселая компания, и прошелся мимо домов, разыскивая тот, который ему был нужен. Мулен – совсем небольшая деревушка, однако Никита не опасался быть замеченным: около каждого дома стояло по несколько автомобилей, гостей понаехало без счета, на чужого праздношатающегося человека никто и внимания не обратит. Ну мало ли, идет себе наемный убийца, выслеживая жертву!

Ему понравилась деревня. Пахли розы, патриархально блеяли барашки, под ногами повизгивали мелкие камушки, а на старой церкви били часы. Там, около церкви, судя по описаниям заказчика, и находился дом, где жил человек, которому Никита Шершнев должен был в назначенный день в половине восьмого утра всадить в плечо ампулу.

Непременно из снайперской винтовки, причем обязательно марки «Alien», с оптическим прицелом «Colorado».

Жуткий примитив, ну что ж, клиент всегда прав!

Никите очень понравился заросший травой подъем к церкви. Обворожительно открывались из-за низко нависших, переплетенных ветвей столетних вязов и лип старые часы! Всю эту живую арку оплело какой-то местной лианой, она пахла так сладко, так нежно… а может быть, это благоухали переспелые, пышные, разлохмаченные ветром розы в соседнем саду.

Никита шагнул с тропы в чей-то неогороженный сад, пробрался среди одичавшей, заросшей колючей ежевикой мирабели, ветви которой гнулись от изобилия сливок, несколько самых спелых сорвал и съел. Боже ты мой, как же он любил конфитюр из мирабели, который совершенно сказочно варила его французская grand-maman! А уж какие тарталетки она пекла с этим конфитюром! Еще когда бабуля была жива и маялась от неосуществленной мечты женить любимого внука, Никита в шутку говорил, что поведет под венец только ту женщину, которая сумеет сварить конфитюр из мирабели так же, как бабуля. И даже готов устроить смотрины невест с непременной дегустацией сваренного ими конфитюра, причем бабушку зачислит в почетные председатели жюри…

Увы: не успел. Бабуля умерла раньше, чем непутевый petit-fils, внучек, собрался устроить конкурс. А теперь, такое впечатление, придется обойтись без оного: Анастази сообщила, что беременна, и хоть меньше всего на свете Никита желал себе глупой жены, он был принципиальным противником абортов. Ему за сорок, пора, пора обзавестись потомством и остепениться. Анастази все же красавица, можно представить, каких великолепных детей она ему нарожает, к тому же она ведь никакая не Анастази, а просто Настена, она русская, пора восстановить прежнюю семейную традицию брать в жены соотечественниц. И влюблена в Никиту до одури, это и слепому видно.

А он?.. Ну что ж, нерушимой верности он жене не гарантирует. Конечно, он уже нагулялся, вроде бы вволю напробовался самых разнообразных женских прелестей, а все же иногда прошибает какая-нибудь внезапная встреча. Встретишь нечто этакое… неописуемое, вроде той забавной писательницы, с которой его сводит и сводит судьба, словно сватья из гоголевской «Женитьбы»… как бишь ее?

Да господь с ней, со сватьей. И с писательницей тоже. С такой вертушкой ему не ужиться. Как выразился бы дед, востра чрезмерно, женщина должна быть не только и не столько хороша собой, но прежде всего глупа и безобидна. Именно поэтому он женится на Анастази и даже рукой не пошевельнет, чтобы разыскать эту ясноглазую Алёну, хотя именно она, именно ее внезапная солнечная улыбка, ее походка, ее манера высокомерно смотреть, вскинув голову, не видеть очевидного и видеть то, чего не видит никто…

Если бы раньше… а впрочем, нет. Быть может, прелесть Алёны Дмитриевой в том для него и заключается, что она неосуществимая мечта, несбывшееся желание, она – не суперсекс, а легкий поцелуй, причем поцелуй неожиданный, поцелуй украдкой, как на картине его любимого Фрагонара…

Она похожа на розу – на пышноцветущую розу, разлохмаченную ветром!

От мыслей о писательнице Никита отделался, надо признаться, с трудом. Утром он дал себе необходимый перед заданием отдых – поехал в замок Сан-Фаржо, который некогда принадлежал семье Лепелетье: того самого, который голосовал в Конвенте за казнь Людовика XVI, за что и был заколот в одном из кабачков Пале-Рояля неким гвардейцем Пари; потом во владения Рабутена, насмешника и памфлетиста времен «короля-солнце», потом вернулся в Нуайер и хорошенько выспался, томимый ароматами роз и переспелой мирабели, которой в этих местах было несказанное множество.