А что, если Нина погибла случайно? Что, если и она была участницей заговора против собственного мужа и ее смерть здорово спутала карты Инне и Сибирцеву?

О черт!

Аппетит сразу пропал. Отшвырнув вилку, которая со звоном свалилась на пол, Дебрский опять ринулся в комнату и принялся сновать туда-сюда, вороша какие-то бумажки, опять роясь в шкафу и зачем-то заглядывая под диванные подушки.

Ему попалось несколько альбомов с фотографиями. Особо ценной находкой оказался спрятанный в одном из них черный пакетик с тремя тысячами рублей. Дебрский с удовольствием пересчитал их раз и другой и перепрятал в карман куртки. Почему-то он сразу почувствовал себя увереннее и теперь перебирал фотографии более спокойно.

Антон Дебрский в компании самых разных людей. В основном с мужиками важного вида, иногда вида пьяного. Несколько раз он был снят рядом с женщиной и девочкой. Очевидно, Нина и Лапка. На эти фотографии он смотрел мельком, не вглядываясь в лица, – почему-то начинало дрожать сердце так, что просто невозможно вытерпеть.

Ладно, потом он рассмотрит свою (Дебрского!) семью, на досуге попытается понять, нравится ему эта высокая женщина с прямыми густыми бровями и напряженной улыбкой или нет. А сейчас нужно найти другое, другое…

Он и сам не знал, что ищет. Однако с каждым просмотренным альбомом тревога усиливалась. Фотографий Нины – прежних, где она была моложе, иначе одета и причесана, чем теперь, на некоторых это был совсем еще ребенок, даже с родителями и подружками детства, в числе которых чаще других оказывалась Инна, – обнаружилось довольно много. А вот снимки Дебрского (все аккуратно подписанные) были датированы только двумя последними годами. Здесь он уже был без бороды, не то что на фото в паспорте. Либо кто-то сознательно и тщательно почистил эти альбомы, убрав все его старые снимки, либо сам Дебрский прятал их от всего света и прежде всего – от жены.

Та-ак… Налицо еще один вариант заговора! Все четверо: он сам (неизвестно кто), Инна, Сибирцев и Камикадзе, упокой господи его душу грешную, объединились совсем не против настоящего Дебрского, а против Нины!

А что? Очень связно получается. Нина погибает, и наследство переходит к ее мужу – к нему, стало быть. Выходит, он и в самом деле Антон Антонович Дебрский? Очень приятно, будем знакомы. Остается опять-таки одна небольшая неувязочка: насчет наследства, которое переходит… Единственный родственник Нины – какой-то там дедуля из Карабасихи. Судя по названию, глухомань такая, что заранее тоска берет. И если дедок не отрыл в своем огороде проржавевший сундук с золотыми монетами, вряд ли покойнице Ниночке что-то светило в смысле наследства, за исключением деревенской покосившейся избенки и огорода с картошкой. Хотя уже конец сентября, картошка, очевидно, с огорода убрана и свалена в погреб.

Ну, это меняет дело! Наследство сразу приобретает особую ценность!

Отшвырнув альбомы, Дебрский подошел к потемневшему окну. Уже поздно, совсем поздно. Не лечь ли спать, уповая на старинную и опять-таки незабытую премудрость: утро вечера мудренее?

Да нет же! Он же не заснет, раздираемый этими дурацкими сомнениями!

Стоп. А что, если ключ наконец найден? И заключен сей ключ вот в этих двух словах: «дурацкие сомнения»…

Почему бы не предположить, что сомнения его и впрямь дурацкие, что он в самом деле важное лицо в дилерской фирме «Вестерн», Антон Антонович Дебрский, попавший вместе со своей женой в жуткую катастрофу – совершенно случайно попавший! И нет никакого заговора. И никто его не ненавидит. И Сибирцев вместе со своей разбойничьей фамилией может продолжать спокойно работать на «Скорой», а Камикадзе – никакой не камикадзе, а просто-напросто лихач-неудачник. А Инна…

Он словно бы увидел ее побледневшее лицо, сузившиеся глаза, услышал ее напряженный голос: «Почему мне кажется, что ты притворяешься? Если ты ехал за Ниной – за ней, – то каким же образом она оказалась в твоей машине? Я бы поняла, если бы ты мчался уже из Карабасихи, но ты ведь ехал из Нижнего! Каким образом?»

Да, вопросы есть. Есть вопросы! И такое впечатление, что ему никто на них не ответит, кроме него самого. Но как?!

И тут он понял – как. Немалую роль сыграла в этом его решении милая и дорогая «Ловушка для Золушки». Потерявшая память Ми пыталась понять, кто она, разыскивая прежних своих знакомых, не связанных с интригой Жанны. Вот так же поступит и он. Сейчас опять прочешет всю квартиру в поисках каких-нибудь телефонов и адресов, а наутро – к сожалению, придется дотерпеть до утра, потому что сейчас уже слишком поздно, – обзвонит все телефоны и объедет все адреса. Не может быть, чтобы не нашлось ни одного человека, который не подсказал бы пути к разгадке!

И в это мгновение зазвонил телефон.

От неожиданности Дебрского шатнуло. Брать трубку или не брать? Что может означать столь поздний звонок? Опасность? Или наоборот – разгадку тайны? А вдруг это звонит кто-то из «заговорщиков»?

От звона заболела голова, и он все-таки поднял трубку:

– Алло?

– Дебрский? – сердито спросил мужской голос – увы, совершенно незнакомый. – Это вы, Антон Антонович?

– Ну, предположим, – ответил он, чувствуя себя довольно глупо.

– Хренова мать, Дебрский! – с чувством произнес незнакомец. – Это Алик Валдис звонит. Куда вы запропастились? Решили меня продинамить? Вы фотографии будете забирать или нет?

– Ка… – начал было Дебрский, но осекся. Он хотел спросить: «Какие фотографии?», однако вовремя сообразил, что делать этого ни в коем случае не следует.

Судьба решила пойти ему навстречу. Она посылает ему одного из тех, кто знал настоящего Дебрского. Нельзя упустить такого шанса!

– Как же, как же, собираюсь, – быстро ответил он.

– Отлично! – Голос в трубке заметно повеселел. – А когда?

– Если можно, немедленно.

Ветер шумел и шумел… Нина прислонилась лбом к стеклу, ощущая мимолетное облегчение от его прохлады и вспоминая, как ревел этот ветер недавно над Горьковским морем, как проламывался сквозь придорожный лес, словно вокруг стояли не вполне цивилизованные окрестности трех райцентров, а дичь и глушь почти первобытная – необитаемая, темная, унылая. И хотя сейчас она находилась в теплой, освещенной комнате, хотя была уже не одна, это ощущение всепоглощающего уныния никуда не делось, а словно бы усугубилось, назвавшись тяжелым словом «тоска»…