Ниже волшебно сияла пригоршня драгоценных камней — рассыпанная шкатулка ночных Афин. Вокруг склоняли лысые головы горы, как орден кающихся грешников, в насторожённом и осуждающем молчании. Да, но что же лектор?

— Я весь день не могла его найти. Гдето шатается с Сипплом, пьянствует. Днём их видели в Фалероне, на велосипедах, сильно навеселе. Где я только его не искала. Если он не явится через пять минут, придётся мне все отменять. Можешь представить, какое удовольствие доставит женщинам подобный мой провал.

Я взял её за руку и постарался успокоить. Но она вся дрожала от тревоги за Карадока и от ярости. Действительно, среди публики уже чувствовалось лёгкое беспокойство. Болтовня была не столь оживлённой и постепенно затихала.

— Подождём ещё немного, — сказал я в четвёртый раз. Люди в нетерпении покашливали, закидывали ногу на ногу.

В этот момент среди дальних колонн появилась смутная фигура и медленно направилась к нам, чтото бурча на ходу себе под нос. Поначалу это была лишь тень, но по мере приближения она обретала очертания. В левой руке человек держал нечто, похожее на бутылку. Голова его была опущена, и, казалось, он погружён в глубокую задумчивость, шагая медленной и нетвердой походкой.

— Карадок, — прошипела она, одновременно радуясь, ужасаясь и сомневаясь. Человек внезапно остановился и удивлённо воззрился на публику, как будто совершенно не ожидал увидеть нас здесь. — Да он пьян, — добавила она с отвращением и стиснула мою руку. — О Господи! Он не помнит, что должен читать лекцию.

И в самом деле, все это было ясно видно по выражению величавого, но несколько обмякшего лица. Лица человека, который тщетно пытается понять, что он, черт возьми, делает в подобном месте и в подобный час. С возрастающим изумлением он уставился на пюпитр, потом на собрание перед ним. «Разрази меня гром!» — громко сказал он. В этот момент Ипполита в полном отчаянии захлопала и тем спасла ситуацию. Все последовали её примеру, и шум аплодисментов словно бы затронул некую тайную струну в удалённом уголке памяти лектора. Он нахмурился и закусил губу, пытаясь разобраться в рое смутных воспоминаний, както их упорядочить. Донкихотские аплодисменты звучали все громче, и их смысл постепенно начал доходить до него. Весь этот народ собрался ради него! Ради этой ерунды — лекции. Широкая улыбка озарила героические черты. «Ну, конечно же, лекция», — сказал он с явным облегчением и поставил бутылку на землю — медленно, но не слишком шатаясь. Невозможно было понять, ясно ли аудитории, что он пьян, как это было ясно нам. Возможно, они знали его недостаточно хорошо, чтобы уловить, что за приятной вольностью манер скрывается нечто большее, чем непринуждённость великого ученогоиностранца. Кроме того, его спутанная грива и помятая одежда выглядели странно в этом собрании. Он появился изза колонн, как какойнибудь мудрец или пророк, — и, может, с оракулом в руке? Волна интереса покатилась по всем нам. Греки, с их прекрасным чувством театральной сути ораторского искусства, должно быть, поверили, что это был срежиссированный выход, единственно подходящий человеку, собирающемуся произнести речь с постамента этого самого загадочного среди древних монументов. Но для него было уже то хорошо, что в столь поздний час он вспомнил о лекции, — мысль о ней, должно быть, весь день всплывала на краю подсознания, — но вдруг он не подготовился к ней? Ипполита дрожала как лист. Мы стиснули ладони в общей тревоге, глядя, как он шагнул вперёд и вцепился в пюпитр, как дантист — в приговорённый коренной зуб. Он оглядел публику изпод нахмуренных бровей, как лев. Затем резко поднял руку, и аплодисменты смолкли.

— Весь день, — хрипло заговорил он тоном дельфийского оракула, — я размышлял, что рассказать вам нынешним вечером об этом, — широким жестом он показал на колонны позади себя.

— По крайней мере, он хоть на чтото ещё способен, — вздохнула Гиппо с растущим облегчением. Я бы сказал больше. Карадок с трудом ворочал языком, однако говорил ясно и отчётливо. Он быстро приходил в себя, речь его обретала обычную живость.

— Размышлял, — продолжал он скрежещущим голосом, — многое ли из того, что знаю, я осмелюсь вам рассказать.

Его вступление было нерасчётливо ярким. Он коснулся древних мистерий, сокровенных знаний, что было очень кстати в таком месте и перед такой публикой, и тем пробудил всеобщий интерес. Но потом тряхнул головой и в глубокой задумчивости надолго уткнулся подбородком в грудь. Мы, его друзья, испугались, что он задремал, — но наши страхи были напрасны.

В нужный момент Карадок снова вскинул львиную голову и, едва слышно икнув, продолжил в своей оракульской манере:

— Время должно вдохновлять нас высокими воспоминаниями, которые витают в сём месте. Прежде всего, кто они были, те наши предки? Кто? И как им удалось раскрыть возможности, скрытые в человеческих понятиях о красоте, обойти историю, сократить вечность? Может, с помощью молитвы, — но обращённой к кому, к чему? — Он смачно облизнул губы и окинул пылающим взором собравшихся.

— Отличная речь, — шепнула Ипполита, легонько толкнув меня локтем. — Но большинство здесь не знает английского и не понимает, что все это — пустые слова. Зато с каким пафосом сказано, просто превосходно, правда? — Я согласился с ней; он явно начинал приходить в себя после бурного дня. Если ему удастся и дальше сохранять свой оракульский тон, тогда не важно, о чем он будет говорить. В нас забрезжила надежда.

Карадок тем временем продолжал:

— Всякий может строить, класть камень на камень, но кто способен достичь грандиозной бесстрастности этого искусства? Холодной расчётливости того классического безразличия, которое приходит только с отказом от желаний? В наш век мы стоим перед той же задачей, только решаем её иначе. Мы пытались очистить интуицию при помощи разума и её плода — техники и потерпели провал — наши здания демонстрируют это. Но мы всё живём, всё полны энергии, всё пытаемся чегото достичь, привитые на те древние мраморные корни. Они ещё не отторгли нас. Они ещё не отмерли и ждут, что мы, их себялюбивые и равнодушные отпрыски, продолжим их дело, да; и их архитектура — тот плод, вкушая который, всяк из нас познает их. Она — герой любой эпохи. По ней можно прочесть судьбу, догматы и пристрастия времени, бытия, места, материала. Но в век обломков, в век, лишённый истинного космологического представления о воздействии и его силе, что мы можем ещё, кроме как путаться, импровизировать, сомневаться? Здание — это язык, который говорит нам обо всем. Он не может обманывать.

Ипполита снова зашептала:

— Единственная беда, что во всем этом нет никакого проку для меня. Во всей этой тарабарщине, черт его побери!

— Не волнуйся! По крайней мере, он пришёл и выступает.

А Карадок постепенно обретал свою обычную уверенность. Незаметным движением он поднял бутылку и поставил на пюпитр перед собой. Один её вид, казалось, придаёт ему мужество, когда он бросал на неё нежный взгляд. Он продолжал свою речь, сопровождая её отрепетированновыразительными жестами:

— Что могу я сказать вам о нем, об этом человеке, этих людях, которые измыслили и выстроили сей трофей? По правде говоря, всё. Более того, это всё вы тоже прекрасно знаете, хотя, может быть, понастоящему этого не понимаете. Ибо каждый из нас пробыл должный срок в материнском чреве, не так ли? Все мы некогда жили в предыстории, все с муками родились в так называемый мир. Если я могу поведать вам автобиографию этого памятника, то лишь потому, что она начинается с моего собственного рождения; я поведаю вам о его происхождении, рассказав о своём.