Мы все предположительно пилигримы, все предположительно находимся в поиске; но на деле это относится к очень немногим из нас. Большинство — беспросветные кретины, симулянты, ничтожества. Все великие космологии потеряли свою значимость по вине человеческой лени. Превратились в богадельни для увечных, пункты скорой помощи для потерпевших катастрофу.

Ипполита, мало что понимавшая в речи Карадока, слушала его уныло, хотя и с некоторым облегчением. Но Карадок нёсся вперёд, волосы развеваются, голос гремит. Меня заботила только моя чёртова коробочка. Я беспокоился, как бы лёгкий ветерок, попадая в микрофон, не записался звуками ударов и скрежета.

— Для меня, — продолжал Карадок, — является несомненным, что геометрические формы, которые мы используем в нашем строительстве, есть проекция форм биологических, и подобное заимствование мы можем видеть в постройках других животных или насекомых, птиц, пауков, змей и так далее. Материал не диктует форму, а лишь заставляет видоизменять её, с тем чтобы паутина паука действительно удерживала муху, птичье гнездо действительно было уютно для яйца. И то, какую роль во всем этом играет секс, — тёмный вопрос. У кальмаров и осьминогов, например, мужские особи имеют особое щупальце, которым они переносят семя в женскую, вводя сперматофору в мантию дамы. У наутилусов женская особь хватает и удерживает подобное щупальце, пока оно не отрывается. Паучихи поступают иначе: кончиком лапки, как шприцем, они набирают сперму и переносят в себя, но прежде паук должён выделить её в особую паутину, которую ткёт с этой целью. Собственно, присутствия паучихи и не требуется. У амбистом, однако, самка задней лапкой подбирает капсулку спермы и вводит её в себя — способ, облегчающий труд самцам, который девочкам миссис Хенникер стоило бы применять в отношении престарелых клиентов. У птиц иногда происходит сбой, и яйцо способно образовать гинандроморфные формы, наполовину мужские, наполовину женские. Представьте себе! В самой маленькой постройке скрыты вековечные знания.

Все это и многое другое приходило мне в голову, когда юным подмастерьем архитектора я играл с Гриффином, одним из сыновей Салливена, среди фундаментов Канберры. И снова я думал об этом здесь, в Афинах, в окружающих её нищих посёлках, вроде Новой Ионии, которые строят турецкие беженцы чуть ли не за ночь. В этих временных и порой построенных как попало лачугах вы увидите многочисленные следы тех основных предпочтений, о которых мы сегодня рассуждали. Они возвели их с мудростью пауков из старых канистр изпод керосина, сучьев, обрезков бамбука, папоротника, тростниковых циновок, тряпья и глины. Разнообразие построек и находчивость строителей выше всяких похвал. Хотя эти посёлки не имеют плана в нашем понимании этого слова, они исключительно цельны и превосходно вписываются в местность, и мне будет жаль, если они исчезнут. Они обладают совершенством живого организма, а не системы. Улицы ветвятся естественно, как виноградные лозы, удовлетворяя потребности обитателей, водяные колонки и свалки расположены в наиболее удобных местах, чтобы не создавать неразберихи. То же и с другими общественно важными местами: расстояние до каждого выверено, сами они разбиты по назначению и связаны друг с другом. И все это спланировано не профессионалами, а на глазок. Там, где город пускает корни, образуется микроклимат. На улицах не асфальт, а мягкая утрамбованная земля, впитавшая в себя мочу, и вино, и кровь пасхальных агнцев — возлияния по всякому поводу. Повсюду цветут цветы в старых канистрах или на шпалерах, давая тень горячим блестящим стенам хибар. На балконе, устланном тростниковой циновкой, клетка с певчей птицей, высвистывающей понтийские мелодии. Козёл.

Человек в красном ночном колпаке. Есть даже крохотная таверна, где голубые кружки летают от бочек и обратно. Есть тень, в которой лениво торгующиеся или перебранивающиеся над картами мужчины могут задремать между своими аргументами. Вы должны сравнить это героическое усилие с иным, над которым мы сегодня размышляем. У них много общего. Видите ли, город — это животное и всегда находится в движении. Мы забываем об этом. К примеру, всякое человеческое поселение растёт к западу и северу, если тому нет естественных препятствий. Может, это происходит в силу какогото непонятного закона тяготения? Мы не знаем. Какогото закона муравьиной кучи? Не могу сказать. Теперь задумайтесь над тем, как образуются городские кварталы, — так птицы сбиваются в стаю. Дома как люди, их населяющие. Один бордель, другой, третий — и вот уже раскинулся квартал. Банки, музеи, группы с разным уровнем дохода имеют свойство собираться вместе для защиты. Каждое новшество меняет всю картину. Новое производство сказывается на укладе, может погубить весь квартал. Или, скажем, закрывается кожевенная фабрика, и весь квартал начинает загнивать, как зуб. Подумайте над этим, когда читаете об алтаре Идейского Зевса, погубленного тем, что его поливали алой бычьей кровью и полировали, — африканский обряд.

А теперь, после того как мы долго говорили о вутробестроительстве и гробницестроительстве, пора рассмотреть механостроительство и, может, даже дурацкостроительство.

В этом месте запись стала неясной и обрывочной, поскольку Карадока перебили совершенно невероятным и забавным образом.

Из-за колонны позади него появилась рука, белая и с карикатурно накрашенными ногтями. Она неуверенно двигалась, как змея, ощупывая желобки на камне. Оратор, заметив дрожь, пробежавшую по лицам публики, обернулся, следуя за взглядами.

— А, пожаловал к нам, Мобего, — тихо пробормотал он. — Прекрасно.

Все смотрели, не отрывая глаз, как рука выползала изза колонны; вот появилась нелепая целлулоидная манжета, висящая на голом запястье, чёрный обвислый рукав. Ипполита вздрогнула от ужаса. Потом в смятении пролепетала: «Это же Сиппл!» И действительно, это был Сиппл, но такой, каким мы его ещё не видали, ибо на этом существе был давно забытый наряд его первой, клоунской профессии. Привидение медленно выплыло изза колонн храма, и самым ошеломляющим в его появлении было дикое соответствие окружающей обстановке — словно какаято раскрашенная фантастическая деревянная фигура древнегреческого празднества в честь Вакха внезапно ожила, разбуженная громким голосом Карадока. Первым делом физиономия с носорожьим огромным носом, нарисованными широкими ноздрями, как у детской лошадкикачалки; на голове — продавленный шапокляк с торчащими из него пучками грубых волос; галстук, похожий на крикетный молоток; громадные драные башмаки, как пингвиньи лапы; огненнорыжие волосы, торчащие из прорех в подмышках…

По всем нам пробежала дрожь дурного предчувствия, когда полукоматозная фигурка, застенчиво моргая, ступила в круг мягкого света лампы. Ужас Ипполиты был естественным ужасом устроительницы мероприятия; публика же просто онемела, не зная, что делать: смеяться или поднять шум. Коегде слышались смешки, тут же подавляемые, но это была чисто истерическая реакция. Мы прилипли к своим сиденьям.

Продолжая моргать, гротескная фигура с лукавым видом двигалась на Карадока, который в свою очередь тоже, казалось, остолбенел от удивления. Затем, пока мы, как зачарованные, наблюдали за происходящим, едва осмеливаясь дышать, Сиппл стремительно бросился к бутылке. Карадок, словно очнувшись от гипноза, безуспешно попытался отразить нападение, поймав клоуна за руку. Но Сиппл, с проворством, какого мало кто ждал от него, схватил тяжёлую бутылку, одним диким прыжком оказался среди публики и помчался по проходу, как заяц, к парапету северной стороны, расшвыривая шезлонги и сидящих в них дам.

Публика очнулась от наваждения. Визжали женщины, оказавшиеся на земле. Все вскочили на ноги и смотрели, разинув рот от изумления. Ктото засмеялся, но таких было немного. Карадок потерял равновесие и свалился с постамента вместе с пюпитром, за который ухватился. Едва не лишившись чувств, он лежал недвижимо среди исторических камней. Его лампа взорвалась, и огонь перекинулся на стул; к счастью, пламя быстро погасили. Несколько встревоженных профессоров, движимых состраданием, поспешили к телу лектора, чтобы поднять его, большая же часть аудитории, продолжая вопить, следила за волнующей траекторией фигуры, мчавшейся, держа бутылку над головой, словно зонтик. Клоун летел с такой невероятной скоростью, что возникал вопрос, как ему удастся затормозить, когда он достигнет внешней стены.