–  Не обременили бы они вас, тетушка, - сказала мать, вставая и молясь на образ, - покорно благодарю. Я велю фрукты принести.

Она вернулась с няней, несшей корзину с грушами; они принялись обтирать фрукты и укладывать их в плетеную корзинку. Мать вытащила оттуда яблоко и изумленно проговорила:

–  Яблоко-то откуда же?

Яблоко было большое, краснощекое, круглое, из сорта "добрый крестьянин".

–  Вот искушение-то!
– ахнула в дверях келейница Параскевушка.
– Во всем доме у нас круглого сегодня нет. Грех какой!

Брат густо покраснел и принялся усиленно, со звоном, размешивать ложечкой сахар в чашке. Мать строго на него посмотрела.

–  Василий, твои штуки! Не звони: не звонарь!

Брат оставил ложечку, и в глазах у него навернулись слезы. Но бабушка сказала:

–  Что ты на него, матушка? Это он на завтра меня, старуху, яблочком захотел побаловать. Ишь, яблочек-то какой румяный, будто Васенька. Дайка мне его сюда, Прасковьюшка: я его к себе в комод уберу.

Она приняла яблоко от Прасковьи и унесла в свою келейку.

–  Ну, дети, идите с няней, - сказала мать.
– Вон к бабушке гости идут.

Няня отвела нас в келейницкую. Это была маленькая комнатка в два окна, упиравшиеся в монастырскую стену. Угол возле окон был уставлен весь иконами в киотцах, в золотых рамочках, в фольговых украшениях; вербы, с умильными херувимами из воску, были заткнуты за иконами. Горели три лампадки - синяя, зеленая, розовая; к ним подвешены были вощеные яйца в серебряных блестках. На иконах были блеклые венчики из бумажных цветов. К простенкам были стоймя прислонены пяльцы с вшитыми в них одеялами для стеганья - и простыней для строчки. Пяльцы были обернуты в простыни, прикрепленные булавками. Посреди комнаты стоял стол, за которым сидели две монашки в апостольниках*, старичок монах в полинялой рясе, с редкими седыми волосами, рядом с ним высокий чернобровый мужчина в поддевке из синего сукна. Параскевушка разливала чай, стоя у большого самовара, поставленного подле стола, на табуретке, а другая келейница, молоденькая Марьюшка, подавала чай гостям и обносила их едой с печеньем, вареньем, соленьем, установленной на подносе с рыцарским замком и дамою. Гости потеснились и дали место няне с нами. Помолчали.

–  Приехали поздравить бабушку с праздником?
– осведомилась у меня старшая монахиня, с тремя длинными волосками на подбородке, росшими из родимого пятна.

Я потупился.

–  Отвечай же матушке, - шепнула мне няня.

* Апостольник - плат, которым монахи покрывают грудь и шею; куколь.

–  Да, - сказал я.
– Мы бабушку любим.

–  И подобает, - отозвался седой монах, - и подобает не только любить, но и почитать… И почитать, и почитать!
– повторял он, точно обрадовавшись, что напал на это слово.
– И почитать! Мед у вас, мать Параскева, - прервал он сам себя, - дивный: благоухает.

–  Кушайте на здоровье!

–  В этом году меду благоухание, - ответила монахиня с волосиками.
– Травы цвели превосходно. Мать игумения посылала меня на хутор, на покос. Открою я, бывало, окно, как к утрене вставать, а из окна, от трав, благоухание, будто ладаном росным окажено.

–  А я возвращаюсь к слову своему: и почитать! Мать Иринея - дивная старица.

–  Мало ныне уж таких, мало, - откликнулась вторая монахиня, худая серая старушка в медных очках.

–  Воистину - молитвенница!
– сказала няня.
– Васенька наш, - она погладила брата по спине, - родился болезненный. Почти ничего не ел. Плачет, бывало, плачет, а доктор рукой машет: ничего, мол, не могу, и, наконец, сказал: вы, дескать, денег мне не давайте: я ездить езжу, но в пользу не верую, а для своего, докторского, любопытства: как конец обернется. И порешили мы с барыней под образа Васеньку положить: не мучить боле, а на волю Божию. Доктор это увидел, махнул рукой и больше не приезжал. Только мы его проводили, а матушка Иринея к нам.

–  Никуда не ездит, а тут приехала, - отрезала значительно Параске-вушка.

–  Приехала - и прямо к Васеньке идет. Мы за нею. Нет, говорит, я одна побуду. Вы устали, небось.

–  Ну, это не спроста. Не "устали", а не спроста, - сказала монахиня в очках.

–  Простое ли дело?
– сказала няня.
– Мы за дверь отошли. А она подле него, на колени стала и так-то молилась, так молилась. Мы видим, а она нас нет…

–  Ну, это кто знает?
– сказала Параскева.
– Видит, нет ли.

–  А потом встала, нас позвала, кажет нам личико Васенькино. Видите, говорит, к здоровью этот сон у него. А у него носик худой, будто у птичон-ка.
– Боюсь, матушка, умрет: барыня это говорит.
– Ах, мать, мать!
– отвечает, - плохо ты смотришь; говорю тебе: видишь, улыбка у него во сне: к здоровью это. Жестко ему здесь лежать, перенесите-ка в детскую, в кроватку. Ишь он ручку откинул.
– А мы было, тетушка, нарочно его под Богом положили здесь… - А я что же говорю: мать, мать, плохо слушаешь: и я говорю: отнеси в кроватку, под Богом - Бог несть бог мертвых, но бог живых… И будто все по-нашему она говорит, а все не наше выходит, не как у нас… Собралась тетушка уезжать и говорит: привозите, говорит, его через неделю в монастырь причащать, к Ивану Предтече.
– Хорошо, - а мы думаем: как повезем? Не пришлось бы в монастырь на кладбище нести…

–  Неверие ваше, - сказал монах.

–  И что ж, действительно, целый день Васенька спал, а проснулся - кушать попросил. И пошло, и пошло: по фунту, по два в день здоровье вливалось. И причастили мы его в воскресенье, в монастыре, - и вот он у нас, молодец какой! Чтобы не сглазить.

Няня поцеловала Васю. Помолчали.

–  Старица!
– сказал монах.

В это время за дверью мягкою скороговоркой произнес кто-то:

–  Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

–  Аминь, - отвечала Параскевушка, и вошел тот белый мужичок, который клал поклоны подле собора, на кленовой дорожке.