Осторожно ступая между трупами, я поднялся на паперть и вошел в церковь. Внутри было тихо и спокойно. Ужасы войны не проникали сюда. Сквозь высокие окна струились потоки света, наполняли церковь мягким сиянием, золотили пыль, осевшую на дощатом полу и деревянных скамьях. У входа стояла чаша для святой воды, сделанная из большой морской раковины. Она была пуста: вода испарилась.

На стенах между окнами висели картины с изображением крестных мук. Полотна поразили меня избытком карминных тонов. Поистине первобытная кровожадность художников удивляла и настораживала. Раны, рубцы, следы кнута, спина Иисуса в потоках крови… Голгофа, казнь, распятие – кровь, капающая с Его пригвожденных к кресту ног и расползающаяся темными пятнами по перекладине. Работы доморощенных живописцев не отличались оригинальностью композиций, они походили на заурядные копии с известных канонических творений и не вызывали никаких эмоций, кроме ощущения тоскливой обыденности, банальности, пустоты. Однако, как ни странно, незатейливые, упрощенные образы лучше всего отражали дикость, бессмысленную жестокость и жуткое варварство своего времени.

Я размышлял о прихожанах, которые преклоняли в этом храме колени и молились перед картинами, сочившимися кровью. Они рассматривали сцены крестных мук, замирали при виде растерзанной человеческой плоти и испытывали совершенно иные чувства, нежели я.

На алтаре стояло аляповатое восковое распятие. Обнаженное тело Иисуса светилось мертвенно-бледной желтизной, ярко темнели пятна запекшейся крови. Я глаз не мог отвести от лица этого страдальца, чистого, доброго человека, которого приговорили к смерти и казнили две тысячи лет назад в глухой римской колонии. Он был распят на кресте! Раскрытые ладони окровавлены, покорно и широко раскинутые руки пригвождены к концам перекладины, измученное тело обмякло…

Что произошло со мной? Я замер перед священным образом, которому поклонялись миллионы страждущих, перед символом веры, чья магическая жертвенная сила когда-то ослепляла и захватывала меня самого, но видел лишь окровавленный труп, приколоченный к тяжелому кресту и обвисший под влиянием силы тяжести на неестественно вывернутых руках. Что за мрачный переворот свершился в моей душе? Я распростерся ниц на грязном, пыльном полу и заплакал. Впервые за столько лет религиозные чувства взыграли во мне, привели в эту деревню, а я ничего не испытывал. Почему я видел только искалеченные тела моих товарищей и истерзанное тело Иисуса, намалеванное каким-то бездарным художником? За что судьба решила сыграть со мной такую злую шутку? Или же причина была скрыта во мне самом?!

«De profundis!» Эти слова сорвались с губ моих в том страшном сне, что привиделся мне накануне ночью. Теперь они гулко звенели под сводами церкви. Казалось, звук шел с хоров. Я поднял голову. Никого! В храме не было ни души. Кто же произнес их? И я понял, что это мой собственный голос раздался в тишине! Видимо, находясь в состоянии сильного возбуждения, смятения, я сам выкрикнул призывные слова.

Если я действительно сошел с ума, то мое помешательство началось именно в тот момент.

«Из бездны взываю к Тебе, Господи! Господи, услышь голос мой…»

Отчаянный вопль, страстная мольба вернулись ко мне из детства и проникли в самое сердце. В безумном нетерпении я еще раз осмотрел обветшалую филиппинскую церковь, скользя взглядом по стенам и потолку. Тишина, пустота, безмолвие. Не было никого, не было ничего, что могло бы мне ответить.

«Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя…» [6]

Узы, связывавшие меня с внешним миром, вновь начали рваться. Во всей безбрежной вселенной никто не мог откликнуться на мой крик о помощи. Увы, такова была моя судьба! Я должен был покориться Провидению.

Я решительно поднялся с пола, прошел мимо статуи Девы Марии – вообще-то Богоматерь больше походила на камеристку – и распахнул боковую дверь алтаря.

Я остановился на лужайке, с которой открывался прекрасный вид на море. Здесь обнаружился еще один труп. Трава вокруг пожухла от гнилостных испарений и слизи. Мертвец простирал ко мне руку, и я случайно заметил, какими поразительно длинными были ногти на его пальцах. Я задался вопросом: они отросли после гибели человека или уже были такими в момент смерти?

На краю лужайки стоял дом священника. Я приоткрыл оконную раму с выбитым стеклом и залез внутрь. Там царил полнейший разгром: дверцы кухонного шкафа широко распахнуты, со всех кастрюль и сковородок сброшены крышки. Грабители растащили все подчистую. Осталось лишь несколько книг, в том числе два томика Эдгара Уоллеса. «Странно, с чего это филиппинский священник взялся читать детективные романы?» – поразился я.

Наступил полдень. За окном блестело на солнце море Висаян. «Построить бы здесь отель для туристов, – ни с того ни с сего подумал я. – Это место стало бы модным, отель пользовался бы популярностью».

Я устроился на плетеной лежанке у окна. Непривычно было вновь пользоваться предметами интерьера. Растянувшись во весь рост на тростниковом ложе, я испытал странную ностальгическую грусть. А вскоре ощутил резкий приступ голода. Пришлось встать и тщательно обшарить весь домик. Следы, оставленные грабителями, не охладили мой пыл. Я открыл шкафы, обыскал каждый ящик. На кухне, оборудованной по-европейски, обследовал все щели, уголки и закутки, надеясь отыскать хотя бы такую мелочь, как спичка. Поиски оказались тщетными. Неожиданно мне пришла в голову мысль об увеличительном стекле – с его помощью можно было бы разжечь костер. Я попытался представить себе пастыря. Наверное, это был мужчина пожилого возраста, скорее всего, он надевал очки, когда хотел почитать книгу Эдгара Уоллеса.