— Не торопись, сынок, — густым басом ответил ему Эдуард. — Всему свое время.

Лицо Хрусталева блестело, то ли от пота, то ли от крема, но это производило мерзкое впечатление. Особенно в сочетании с выражением лица. На нем были страх и ненависть. Ненависть зверя, загнанного в угол. От былой его самоуверенности не осталось и следа.

— Да пошли вы, — крикнул он и попытался прорваться к двери.

Легким движением руки Гоша вернул его на место, но в результате из губы Хрусталева потекла тоненькая струйка крови, а на глаза навернулись слезы.

— Что я вам сделал? — прерывающимся от подступающего рыдания голосом спросил он.

— Ты, оказывается, сволочь… — задумчиво проговорил Гоша. — А я тебя человеком считал. Мы все знаем.

— Что вы знаете? Я ничего не понимаю.

— Сейчас поймешь, — с ненавистью пообещал Эдуард и двинулся к нему.

— Не надо, Эдуард, с этим мы еще успеем, — остановил его Гоша, и лилипут неожиданно успокоился. — Говори, Таня.

— Хорошо бы выключить эту… — Я показала рукой в сторону кровати, имея в виду фонограмму, потому что говорить под аккомпанемент страстных стонов мне почему-то не хотелось.

— Слышал, что тебе сказали? — снова разозлился Эдуард.

Хрусталев повернул какую-то невидимую ручку на стене, и звук исчез. Оглянувшись на Гошу, он прикрыл обнаженные «прелести» своей куклы, накинув на них съехавшую на пол простыню.

— По некоторым причинам, — начала я, обращаясь к «красавчику» строго, едва сдерживая раздражение и отвращение, — мне не хотелось бы передавать это дело в руки правоохранительных органов, хотя ваши действия подпадают под несколько статей Уголовного кодекса. И вы, безусловно, заслуживаете тюрьмы. Я бы с удовольствием упекла вас туда на несколько лет, но, повторяю, не хочу давать этому делу официальный ход.

— Да кто ты такая…

Хрусталев назвал меня очень грязным словом, и повторять я его не хочу, тем более что он тут же получил за это от Гоши такого тумака, что некоторое время пребывал в нокауте.

Чтобы привести бывшего гимнаста в чувство, Эдуарду пришлось сходить за холодной водой.

После того как он немного очухался, я продолжила свою «душеспасительную» беседу, и парень оказался не дурак. В том смысле, что очень быстро понял: деваться ему некуда, и хочешь не хочешь, нужно навсегда забыть его идею-фикс — привести в исполнение план мести Зеленину. Правда, сначала он немного посопротивлялся для виду и даже попытался прикинуться несправедливо оклеветанным. Но, догадавшись, что я располагаю документальными подтверждениями всех его деяний и знаю все его секреты, быстренько пошел на попятную. А когда я будто невзначай взяла в руки «семейный альбом» и сделала вид, что собираюсь его полистать, вовсе расклеился и разревелся, как пацан.

Я заставила его написать официальное признание во всех совершенных им преступлениях, причем с использованием таких жестких формулировок, как «доведение до самоубийства» и «шантаж». Так что одной этой бумаги было бы достаточно, чтобы засадить его на всю оставшуюся жизнь. А учитывая его внешность и наклонности, судьба его в тюрьме ждала незавидная.

После того как с «официальной частью» было покончено, я попросила своих друзей ненадолго оставить меня наедине с Хрусталевым. Им эта идея явно не понравилась, но спорить со мной они не стали и удалились. Но лишь на том условии, что все это время будут сидеть на кухне и явятся при первом тревожном звуке. А подписанный Хрусталевым документ «на всякий пожарный» забрали с собой.

— Это еще зачем? — скривившись, спросил хозяин квартиры, как только дверь за моими «телохранителями» захлопнулась.

— Если позволишь, несколько вопросов «не для протокола», — пояснила я.

— А если я не захочу отвечать? — с улыбкой спросил он. В отсутствие Гоши к нему вернулась часть его былой наглости.

— Не хочешь — не отвечай. Но может быть, это твоя единственная возможность облегчить душу.

— Ты, кажется, предлагаешь мне исповедаться? — ухмыльнулся он.

— А если бы даже и так… Неужели никогда не возникало такого желания? — ответила я вопросом на вопросом, и на этот раз он воспринял его без иронии.

— Может быть, и хотелось. Только не перед тобой.

— Чего ты все-таки добивался? Неужели тебе стало бы легче, если бы Светлана умерла?

Мне показалось, что впервые Хрусталев посмотрел на меня с интересом.

— У тебя есть сигареты? — подумав, спросил он. — Мои на кухне.

Я дала ему закурить и закурила сама.

— Вообще-то я здесь не курю… — он с сожалением оглядел «музей», словно прощаясь с ним, махнул рукой и достал из одного из ящиков блюдечко, которое заменило нам пепельницу. Помолчал. А потом неожиданно предложил:

— Если хочешь, я расскажу тебе все сначала.

— С какого начала? — не сразу поняла я.

— С самого.

— Попробуй.

— А не пожалеешь? Это страшная сказка.

— Не думаю.

— Ну, как знаешь. Мое дело — предупредить…

И он поведал мне историю своей страсти.

Не могу назвать его рассказ таким уж страшным. Чаще он вызывал у меня отвращение. Но местами поднимался до настоящей трагедии. Именно страсть владела «героями», и все их действия были продиктованы ею.