— Если вас не устраивают мои документы, могу вызвать в следственный отдел. И общаться тогда мы будем исключительно на моей территории. Я сделала вам одолжение, придя сюда, — заявила я, а затем, окинув пренебрежительным взглядом обшарпанный подъезд и задержав глаза на не менее «ухоженной» прихожей бухгалтера, веско добавила, дожала: — Ну так что, подождете вызова в следственный отдел уголовного розыска? — Бухгалтер обмяк, но не совсем, хотя на виске у него задергалась предательская жилка, и буркнул с небрежной снисходительностью:

— Ну хорошо, я отвечу на ваши вопросы, заходите.

— Благодарю вас, — ехидно улыбнулась я. — Вы очень любезны, Михаил Яковлевич.

— Я лишь законопослушен, Татьяна Александровна, — с тайным смыслом произнес Гурьянов. — Входите же, не стойте на пороге. Вдруг вы и в самом деле из милиции? — добавил он еле слышно.

Я сдержанно улыбнулась такой наглости, но заострять внимание на столь мелком эпизоде не стала. И вошла в прихожую, обитую мягким покрытием, имитирующим кирпичную кладку и делавшим малюсенькое помещение еще меньше. Костлявый тип, больше похожий на уборщика территорий или пьяницу грузчика из продуктового магазина, чем на бухгалтера престижной фирмы, смотрелся в по-женски милой малюсенькой прихожей как-то неестественно, как выглядит массивная кружка среди хрустальных бокалов. Но это лирика.

Разувшись, я прошла вслед за Гурьяновым на кух-ню — видимо, он счел меня недостойной остальных комнат. Спасибо, хоть не в туалет проводил. И опустилась на добротный, упершийся четырьмя грубовато вырубленными ножками в бесцветный линолеум табурет. Закинула ногу на ногу и спросила равнодушно:

— У вас можно курить?

— Курите, — величественно позволил Михаил Яковлевич и поставил передо мной далеко не величественную пепельницу — консервную банку с обрывком этикетки, на которой значилось лишь начало слова — «Киль…».

Выудив сигарету, я медленно поднесла к ней огонек зажигалки, не обращая внимания на ожидание во взгляде Гурьянова. Он был мне неприятен — не знаю отчего.

— Михаил Яковлевич, расскажите мне о событиях того вечера, — заранее ощущая оскомину в ушах, если таковая может быть, предложила я.

За сегодняшний день я уже несколько раз из разных уст слышала рассказ о вечеринке, и он успел мне надоесть до чертиков. И все же вынуждена была и вопрос этот задать снова, и ответ на него внимательно выслушать. Потому что я надеялась услышать какое-либо маленькое несоответствие с показаниями других участников банкета, которое позволило бы мне раскрутить все дело. Но в который раз услышала банальную историю. Ничего!

Гурьянов говорил многословно, через фразу повторяя, что ему все это не нужно, что он невиновен и не понимает, с какой же стати милиция подозревает его. Мне не слишком нравилось это его словоблудие. Да и постоянные попытки самооправдания, насколько я знаю, обычно свидетельствуют о глубоком чувстве вины.

— Ну хорошо, — выслушав его все же до конца, вздохнула я. — Вы говорите, что у вас не существовало поводов похитить чертежи из кабинета Шолонского. А как же долг? Ведь вы должны довольно крупную сумму вашему боссу, разве не так?

— Мне эти ваши документы совершенно не нужны! — высокомерным тоном, в котором проскальзывали истеричные нотки, возопил Гурьянов. — Своих хватает! А долг я отдам, как только смогу. И Глеб Денисович не торопит меня — он понимает, у каждого могут быть финансовые трудности.

Глаза Гурьянова, пока он все это вещал, перебегали с моих открытых коленей на лицо, и бросалась в глаза борьба страха и, как это называется во второсортных романах, похоти. Причем перевешивало то одно, то другое.

Он так цепко ощупывал взглядом мои лодыжки, что я даже пожалела, что не надела сегодня джинсы.

— Михаил Яковлевич, я и не говорю, что вы взяли документы, — с мягкой иронией объяснила я. — Просто пытаюсь понять, кому они могли понадобиться!

Странно, с самых первых слов мы с Гурьяновым поддерживали один и тот же насмешливо-пренебрежительный тон, с вариациями от легкой иронии до колючего ехидства. Меня раздражали его попытки утвердить глубину и остроту собственного ума, а в раздраженном виде я становлюсь прямо-таки страшной. Я, конечно, сдерживалась как могла. И старалась быть прямо-таки убийственно вежливой. Но, каюсь, получалось это не всегда.

— Откуда мне знать, кому? — наконец миролюбиво вздохнул Гурьянов. — Может быть, Ручину? Этот молодой человек не производит впечатления надежного. Ему есть что скрывать, мне кажется. Или Кармишин. Вдруг он решил занять место Шолонского? Не знаю.

— Ничего более вы мне не расскажете? — на всякий случай полюбопытствовала я.

Гурьянов пожал плечами и ответил насмешливо:

— Я сомневаюсь, что вы из милиции. Не знаю, что вам нужно, но я совершенно ни при чем.

Впрочем, в голосе его сквозила искренняя обеспокоенность будущим — а вдруг его посадят? Но успокаивать Гурьянова я не стала. И вышла, небрежно попрощавшись.