Шрифт:
— Жаль, — вздохнула я, тоже поднимаясь и направляясь к выходу.
— Ничего не поделаешь. — Варвара Михайловна проводила меня до дверей. — Ничего не могу вам рассказать. У нас с ним всегда были слишком разные интересы. До свидания. — И она закрыла за мной дверь.
— До свидания, — проговорила я запертой двери и уныло спустилась по лестнице.
При всей неласковости приема я не могла заподозрить эту чопорную старушенцию в том, что она чего-то недоговаривает. Эта мумия, скорее всего, наоборот, была слишком откровенна. И тем не менее фотография племянника стояла у нее на пианино… Я вздохнула. Конечно, надо было бы с патологоанатомом пообщаться, узнать, где был обнаружен труп… Стоп, стоп, стоп, а что говорил прозектор? Зачем его ко мне Киря отправил? Вот у кого можно разжиться информацией! Я радостно улыбнулась, села в машину и набрала Кирин рабочий номер. Но там мне сказали, что тот с сегодняшнего дня в двухнедельном отпуске, а дома — что он куда-то уехал. Я уже стала прикидывать, кому можно переадресовать свой вопрос, но тут взглянула на часы и в ужасе обнаружила, что до «времени Ч» у меня осталось всего каких-то два часа! О ужас, ведь нужно еще привести себя в порядок! «Завтра, завтра, не сегодня», — пробормотала я и поехала домой готовиться к свиданию с господином критиком, от которого я, признаться, ожидала гораздо больших результатов, нежели от утренней встречи.
Забегая вперед, могу похвалиться: господин критик меня не разочаровал. А все было так. Он встретил меня в своем номере, при полном параде и с букетом роз, удивительно гармонирующим с винно-красным оттенком моего платья. Жест был настолько же прекрасен, насколько нелеп.
При виде цветов я как-то неожиданно растрогалась, обстановка разрядилась, и мы сели ужинать. У Григорьева был номер люкс, то есть номер двухкомнатный. Мы уютно расположились в гостиной. А дверь, ведущая в спальню, замечу, была целомудренно прикрыта. Играла тихая музыка, мы говорили о стихах, то есть о стихах признанных и покойных авторов, и только после ужина, за ликером и сигаретами, перешли к обсуждению интересующего меня вопроса. Естественно, я и виду не подала, когда разговор коснулся покойного и признанного, хотя еще и не классика: Алекса Высотина.
— Вы слышали, что с ним случилось? — спросил меня Григорьев.
— Да, конечно, — ответила я. — Никогда не понимала самоубийц.
— Да, — согласился Иван Иванович. — К тому же мне трудно представить причину, из-за которой человек решает расстаться с жизнью.
Я вспомнила примерно такой же разговор с Сергеем и подхватила тему:
— А вы ведь знали Высотина? — Критик утвердительно кивнул. — Тогда, может быть, поделитесь своим мнением? Я хочу сказать, что у него не было причин для самоубийства, по крайней мере, чисто внешних. Так говорят, — поспешно добавила я.
— Внешних, да. Ну что такого могло случиться с Алексом? — Он пожал плечами. — Что ему грозило? Поруганная честь? — Я навострила уши. — Но это два века назад нельзя было пережить, а теперь… — Он сладко улыбнулся.
— Под поруганной честью вы имели в виду влияние ваших критических статей? — игриво поинтересовалась я.
— Нет, что вы, — отмахнулся Иван Иванович от моего предположения, как от пустяка. — Для Алекса они были замечательной рекламой. И он это прекрасно понимал. Под поруганной честью я имел в виду нечто другое, — таинственно проскрипел Григорьев и замолчал.
Я поняла, что он ждет уговоров с моей стороны и, приблизив лицо, прошептала:
— Но мне-то вы откроете эту маленькую тайну?
— Возможно, — просипел критик, утонув в моих глазах.
— Что нужно для этого сделать? — Мне не хотелось, конечно, перегибать палку, но Григорьева нужно было брать тепленьким.
Он близоруко заморгал, смутился, чего я от него никак не ожидала, и выдал:
— Мне кажется, торг неуместен. — Я сглотнула, испугавшись, что рыба сорвалась с крючка, но Иван Иванович благородно продолжал: — Сейчас я кое-что вам покажу.
Он порывисто поднялся с дивана, на котором мы так уютно расположились после ужина, и исчез в своей спальне. «Что бы это значило?» — пронеслось у меня в голове. Иван Иванович почти сразу вынырнул обратно, держа в руках какую-то папку. Видимо, он рассчитал, что лучшая цена за эту информацию — моя искренняя благодарность. Что ж, по-своему он был прав.
— Вот, смотрите, — с победоносным видом проговорил он, протягивая мне небольшую книгу. — Откройте страницу сорок третью.
Приняв томик — это был сборник стихов Алекса Высотина, по-видимому, тот самый, последний, — я послушно отыскала страницу.
— Прочтите стихотворение, — подсказал мне Григорьев, присаживаясь рядом. — Можете вслух.
— Хорошо, — улыбнулась я и прочла:
Но нет, не знали мы, не знали И не умели разгадать, Когда картины оживали, Что рук нельзя нам разнимать. Что нам нельзя разрушить сказку, Ведь сказка рушится сама, Когда мы придаем огласке Любови первой имена.— Отлично, не так ли? — заметил критик, когда я замолчала.
— Теперь смотрите сюда. — И он, как заправский фокусник, выудил из папки какую-то газетку. — Вот, а теперь прочтите это, — показал он на последнюю страницу. — Что вам это напоминает?
— Вслух? — спросила я.
— Лучше вслух, у вас хорошо получается, — похвалил меня Иван Иванович.
Я, благодарно улыбнувшись, посмотрела на страницу и, скрыв удивление, прочла:
ВОСЬМИСТИШИЕ Но нет, не знали мы, не знали И не умели разгадать, Когда картины оживали, Что рук нельзя нам разнимать; Что нам нельзя разрушить сказку, Ведь сказка рушится сама, Когда мы придаем огласке Того, кто в сказку нас позвал.