— Эй, Жан-Франсуа! Жан-Франсуа! Вы дома?

Под самой крышей харчевни в окне показалось бледное исхудавшее лицо Равальяка. Воспаленные глаза его оглядели улицу; он узнал монаха и еле заметно улыбнулся. Угрюмо и вежливо, как всегда, он ответил:

— Добрый день, брат Парфе Гулар. Что вам угодно?

— Добрый день, брат Равальяк! У меня деньги завелись. Идите-ка сюда, я вас угощу.

— Нынче пятница, брат Гулар. Я сегодня пощусь и молюсь.

— А пошел ты к черту со своими постами! — заорал Парфе Гулар. — Всему свое время! Иди сюда, говорю, пока деньги есть!

— Не могу, брат мой, — твердо возразил Равальяк.

— А я тебя от поста разрешаю! И на сегодня, и впредь!

— Благодарю вас, брат Гулар, — мне не надобно разрешения.

— Иди сюда! — твердил настойчиво монах. — Иди, не то, клянусь бородой Создателя, я буду тут торчать и так шуметь, что ты не сможешь как следует молиться. А будешь молиться неправильно, Равальяк, — согрешишь смертно и попадешь в ад! Иди же!

Равальяк знал: пьяница монах упрям и угрозу свою, пожалуй, исполнит. Он в последний раз попытался отвертеться, объяснив ему, что не одет.

— Это ничего! — крикнул довольный монах. — Я сейчас схожу потешу отцов капуцинов своей песенкой и вернусь, а ты пока одевайся.

Он снова запел и, покачиваясь, пошел к капуцинскому монастырю.

Пардальян был уже там. Чтобы подслушивать монаха, не было никакой нужды останавливаться — его крик разносился по всему предместью. Шевалье подумал, не таится ли в этой «песенке для отцов капуцинов» какой-нибудь уловки, и спрятался в садике напротив мужского монастыря.

Перед дверьми монастыря Парфе Гулар остановился, широко расставил ноги и запел застольную песню. Потом рассмеялся — хороша, дескать, шутка! — подошел к воротам вплотную и закричал, словно его приглашали войти:

— Не пойду, не пойду! У вас горло промочить нечем, а у меня сегодня денег много. Так и передай остальной чертовой братии!

И отправился назад к Равальяку.

Пардальян вышел из садика мрачный. Он вновь поспешил за монахом, размышляя по пути:

— Песня, конечно, — сигнал, да и в словах есть какой-то скрытый смысл. Но какой? Что за дьявол! Непременно надо узнать!

Парфе Гулар вернулся к харчевне «Три голубя»; вышел оттуда и Равальяк.

— Пошли, брат Равальяк, — громогласно провозгласил монах. — Я тебя славным завтраком угощу!

— А может, поедим в «Трех голубях»? — кротко спросил Равальяк.

— Да ни за что! — с негодованием вскричал Парфе Гулар. — Здесь прескверно! Я тут рядом знаю одно местечко — такое уютное… а кормят — лучше не бывает.

И он потащил приятеля туда — в тот самый кабачок, где Равальяк две недели назад сидел с Жеаном.

Пардальян шел за ними по пятам. За экю, подаренный служанке, его впустили в отдельную комнатку с окошком в залу. Оттуда он мог видеть и слышать Равальяка с монахом.

— Ну, брат Равальяк, — проревел Парфе Гулар, заказав завтрак, — будешь меня благодарить за такую трапезу!

— А почему вы меня называете «брат»? — кротко возразил Равальяк. — Вы же знаете: отец Мари-Мадлен сначала хотел было взять меня в монастырь послушником, но потом, как и многие, осудил мои видения и прогнал.

— Ах, да! А я все забываю…

Завтрак монах заказал роскошный; деньги у него действительно были, он не скупился. Вин множество самых лучших; из блюд — все больше мясо: и простое жаркое, и тушеное под coyсом. Равальяк заявил, что в пятницу вкушать мясо — смертельный грех. Гулар от такой нелепой отговорки пришел в ярость:

— Я же тебе дал разрешение! Я имею такое право, провались вы все! А ты не имеешь права меня ослушаться. В другой день постись сколько хочешь — хоть вообще не жри.

Равальяку пришлось уступить, чтобы не спорить до бесконечности. Впрочем, совесть его была спокойна: он свято верил, что монах и впрямь имеет какие-то особые права.

Во время еды собеседники говорили о чем-то совсем неинтересном. Другой на месте Пардальяна разочаровался бы и бросил подслушивать. Но Пардальян думал так (и был прав):

— Вон как монах ему подливает — ждет, пока тот разомлеет от вина, а там и раскроет свои карты.

Скоро Равальяка и вправду было не узнать: на щеках его загорелся румянец, тусклые глаза оживились. Он смеялся и шутил напропалую. «А ведь он совсем не глуп», — заметил про себя Пардальян.

Выпил Равальяк не так уж много, но поскольку привык к совершенной трезвости, ему и такая малость сильно ударила в голову. Он весь преобразился — словно после долгого кошмара в нем пробудилась жажда жизни. С восторгом и любовью глядел он на цветы и зелень кругом…