Равальяк было встал, но ноги не держали его, и ему пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. В маленькой комнатке было душно, жарко. Жар как будто шел снизу — особенно от той стены, что против двери, словно там стояла огромная жаровня. С каждой минутой дышать становилось все труднее.

Равальяк схватил кувшин и жадно осушил его; ему полегчало. Он подошел к Парфе Гулару и присмотрелся повнимательнее: монах не шевелился, но по лицу его струился пот, дыхание было тяжелым. Равальяк решил, что все понял, — не удивляясь и не тревожась, он сказал вслух:

— Видно, гроза собирается!

Вернувшись опять к своей койке, ангулемец опустился на колени между ней и столом — спиной к двери, чтобы не мешал луч света из коридора, — и начал истово молиться.

Сколько времени провел он так, беседуя с Богом? Часы? Минуты? Он не мог сказать: погружаясь в мистическое безумие, Равальяк всегда терял чувство реальности.

Но он не просто молился: совесть его страшно терзалась — впрочем, он уже привык к этой муке. Он закрыл глаза — а открыв их, обнаружил, что находится в кромешной тьме.

Мурашки пробежали по спине у Равальяка. Поверни он слегка голову — и увидел бы: просто снаружи кто-то занавесил плотной занавеской окошко в двери, через которое прежде пробивался свет. Но он нашел другое объяснение темноте — то, что подходило к состоянию его духа. Равальяк ударил себя в грудь и громко простонал:

— Это вечный мрак! Страшный мрак, где будет томиться душа моя во веки веков! Господи, Боже мой, помилуй меня!

Он закрыл глаза и тотчас вновь открыл их, словно желая убедиться, не грезит ли он. Увы, нет! Это был не сон. Мрачная, таинственная тьма окружала его со всех сторон: в ней множились причудливые образы — плоды воспаленного воображения Равальяка, и оттого последние остатки здравого рассудка тонули в пучине ужаса и отчаяния.

А вокруг становилось все жарче и жарче. Колени Равальяка, казалось ему, просто поджариваются, как на плите. Невольно он потрогал пол рукой — и тут же отдернул ее с воплем:

— Мрак! И пламя! Это ад! Я горю в огне! Горе мне, горе!

И, не желая смириться, он тяжко вздохнул, выдавая тайну страшной борьбы, происходившей в его душе и рвущей ее надвое:

— Господи! Но я не могу его убить! Ведь он ее отец!

Парфе Гулар тихонько повернулся на своей кушетке, пошарил по стене рукой и нащупал неприметный выступ. Рядом с ним разверзлась темная дыра; во тьме кто-то притаился. Монах просунул голову в дырку; человек за стеной подставил ухо, и брат Гулар прошептал ему несколько слов.

Затем дыра в стене исчезла, а монах снова замер без движения.

Равальяк ничего не заметил. Парфе Гулар проделал все с изумительной осторожностью, но он мог бы, надо сказать, и не таиться вовсе, ибо в бреду Равальяк вообще мало на что обращал внимание.

Его колени стало печь с невыносимой силой, но он не попытался встать или хотя бы перейти на другое место. К чему? Ведь он в аду — а в аду всегда жарко повсюду. Куда бы он ни» подался — нигде ему не укрыться от огня преисподней…

Прошло несколько минут. Равальяк стонал, молился, томился, бормотал о чем-то, ему одному известном… Парфе Гулар внимательно вслушивался, но не мог разобрать ни слова.

Вдруг стена, к которой Равальяк был обращен лицом, куда-то пропала, а на ее месте воссиял яркий свет. Разноцветные языки пламени с шипением поднимались до самого потолка, грозя сжечь все вокруг, потом внезапно гасли и взлетали снова…

Бледный, смятенный, со вставшими дыбом волосами, Равальяк вскочил и издал жуткий придушенный вопль.

Парфе Гулар приподнялся на локте, сонными глазами обвел комнату и недовольно пробурчал:

— Слушай, Жан-Франсуа, что ты ревешь, как телок на бойне? Ни минуты покоя с тобой нет! Чего это ты уставился на стену, словно там дьявол сидит да тебя дразнит? Ложись-ка, братец, поскорее спать. Честное слово, спасибо мне скажешь… а я тебе.

Дружелюбный голос монаха на некоторое время привел несчастного в чувство. Он по-прежнему видел ослепительный свет, слышал гул пламени, чувствовал страшный жар, стоял на раскаленной плите. Но при всем том Равальяк не желал верить собственным чувствам; ему непременно хотелось убедиться, что он стал жертвой галлюцинации.

Он подбежал к Парфе Гулару, растолкал его и, заикаясь, пробормотал:

— Что это? Что это? Вы видите?

— Как что? Стена!

— Но там что-то сияет!

— С ума ты сошел! Ведь тут в двух шагах ничего не видно.

— Разве вы не видите пламени? Разве не чувствуете, что мы горим?

— Ну да, и впрямь жарковато… Должно быть, гроза собирается.

— Это ад, это адское пламя! А раз вы ничего не видите, значит, я один погиб и осужден!..

Чем дальше, тем быстрее и безнадежнее говорил Равальяк, а закончил он свою речь жутким стоном отчаяния. Монах же отвечал ему совершенно спокойно, только чуть удивленно.

При последних словах Равальяка Парфе Гулар с силой встряхнул его, вырвался из его объятий и гневно закричал: