— Передала графу, чье имя я не должна называть, бумаги, имевшие отношение к сокровищу.

— Почему именно этому графу? — спросил Гулар, который, умело запугивая матрону, отнюдь не терял из виду конечную цель.

— Потому что граф когда-то был приближенным лицом принцессы и, сверх того, считал себя другом отца ребенка.

— Понимаю! Итак, граф должен был сохранить бумаги, чтобы затем передать их отцу ребенка… Но граф тоже добровольно расстался с жизнью… чтоб ему сгореть в адском пламени! Бумаги же остались у его невесты, а та завещала их дочери, у которой вы их и нашли… Это все?

— Все, отец мой, клянусь ранами Христа!

— Я вам верю… Но вы не знаете того, что известно мне… ибо я изучал священные книги, недоступные для профанов! Богомерзские имена, столь неосторожно названные вами, ясно доказывают присутствие дьявола во всей этой истории! Дьявола, несчастная! Ах, боюсь, не навлекли ли вы на себя вечное проклятие?

— Но почему? Что же я сделала такого ужасного? — зарыдала Колин Коль, бросаясь на колени.

— Что сделала, спрашиваешь? Ну-ка, покажи мне эту бумагу… Дай Бог, чтобы я ошибся!

Матрона, не поднимаясь с колен, поспешно достала из кармана злосчастную бумагу, вызывавшую у нее теперь нескрываемый ужас, и кончиками пальцев протянула монаху.

Парфе Гулар, взяв листок также кончиками пальцев, быстро взглянул на него и, испустив пронзительный вопль, тут же бросил себе под ноги, словно это была какая-то отвратительная ядовитая рептилия. Оттолкнув кресло, он одним прыжком оказался в другом конце комнаты, осеняя себя крестным знамением и исступленно бормоча:

— Vade retro, Satanas! Vade retro! [24]

Колин Коль повалилась лицом на пол. В голове у нее было совершенно пусто. Ей хотелось отползти как можно дальше от дьявольской бумаги, но сил на это уже не хватило. Страх, подавив в ней все другие чувства, буквально парализовал ее. Единственное, на что она оказалась способна, это отвечать слабым писком «Меа culpa! Mea maxima culpa!» [25] на громовые «Vade retro!» монаха.

— Так я и знал! — с притворным ужасом воскликнул Парфе Гулар. — Знаешь ли ты, несчастная, кто эта принцесса? И кто такая ее камеристка? Две ведьмы! Ты слышишь? Две ведьмы!

— Пощадите! — простонала матрона, почти не соображая, что говорит.

— Знаешь, кто этот негодяй, якобы похитивший ребенка? Демон! Демон ада!

— Сжальтесь! — хрипела Колин Коль.

— Знаешь, кто такой граф и его друг, этот псевдоотец псевдоребенка? — неумолимо продолжал Парфе Гулар. — Двое проклятых! Они продали душу свою этим ведьмам и дьяволицам!

— Иисус милосердный, добрый мой Господь, сжалься надо мной, — бормотала совершенно оглушенная старуха.

— Знаешь ли, наконец, — свирепо возгласил монах, — что это за бумага? Адский договор, заключенный проклятыми с самим Сатаной!

На сей раз Колин Коль ничего не ответила, ибо лишилась чувств.

«Гм! — подумал Парфе Гулар, глядя на нее с некоторой досадой. — Уж не перехватил ли я?»

Но тут же равнодушно пожал плечами, говоря себе:

— Ладно! Урок пойдет ей на пользу. Теперь я могу быть уверен, что она никому не заикнется об этой истории.

И он, неспешно направившись к столу, взял один из недопитых стаканов с вином, а затем побрызгал в лицо матроне. Та приоткрыла один глаз.

— Полно, — сказал монах мягко, — поднимайтесь, дитя мое, я вижу, что согрешили вы по неведению.

Едва лишь перед Колин Коль забрезжила надежда спастись от адского пламени, как она ощутила прилив сил и послушно встала. Однако ноги у нее все еще подкашивались, а взгляд молил о пощаде.

— Быстрее, — приказал монах, — принесите мне святой воды, чтобы очистить это место.

Матрона устремилась в свою спальню за кропильницей, стоявшей у нее в изголовье кровати.

Парфе Гулар, окунув пальцы в воду и перекрестившись, щедрой рукой обрызгал матрону, набожно вставшую на колени, комнату и пресловутый листок бумаги.

Завершив это богоугодное дело, он взглянул на Колин Коль пристально и с подозрением осведомился:

— Других бумаг у вас нет? Берегитесь, теперь вы извещены, и если окажется, что вы утаили еще какой-нибудь инфернальный договор, то…

— Клянусь спасением моей души, — прервала его матрона с горячностью, — у меня больше ничего нет!

— Верю вам… Равным образом надеюсь, что вы не читали эти адские документы!

— Как же мне их было прочесть? Ведь они же написаны на языке, которого я не знаю.