– Да ведь был я уже, хватит.

– Ты видел одну часть программы – не самую, кстати сказать, интересную. Сегодня, если соберусь с силами, попробую поработать с полной выкладкой. Могу и для тебя какой-нибудь эксклюзив изобразить.

– Нет уж, спасибо, лучше пойду.

– Деньги-то есть?

– Есть, – я обиженно поднялся.

– Может, тебе ствол достать? Я помогу!

– Не надо.

– Тогда удачи! Жду на сеансе. Понравится, могу и тебе устроить небольшой ангажемент, – будем работать на пару, а?

– Как-нибудь обойдусь. – Я еще раз взглянул на экранного человечка, пытающегося выдрать из ноги гигантскую иглу, и торопливо вышел из номера.

И снова чертов Димка показался мне убедительным. В этом не хотелось признаваться, но я действительно бежал. От тополиного пуха и ночного собачьего лая, от вездесущего мата и искусственных телешоу, от терактов и скучноватых проблем, с которыми люди шли и шли в мой кабинет. Злоба – дурное чувство, но именно она зачастую являлась главной движущей силой моих поступков. И сознавать это было вдвойне грустно, поскольку я точно помнил, что когда-то давным-давно я был совершенно иным, что доброта, наив и отзывчивость были главными чертами моего характера. Собственно, потому я и двинул в психотерапевты – не ради денег, а потому что действительно хотел помогать людям. Однако с некоторых пор я неожиданно понял, что бесконечно устал от своей работы. Более того, я потихоньку начинал ее ненавидеть. Со мной приключилась скверная метаморфоза, и то, что поначалу внушало трепет и наделяло ощущением собственного могущества, теперь вызывало одно лишь отвращение. Увы, я не умел, как Дмитрий, скользить по судьбам и лечить пациентов оптом. В судьбы своих подопечных я вынужден был погружаться с головой – и порой на опасную глубину, где очень скоро начинал элементарно задыхаться. Если вы пробовали когда-нибудь спасать утопающих, вы меня поймете. Проблемы людей были чертовски похожими, однако решались они всегда по-разному.

Словом, как ни крути, но по всему выходило, что я бежал. Как Довлатов из СССР, как Мицкевич из Польши, как Куприн из России. Правда, мое положение было несколько хуже, поскольку бежать за границу я не мог. Не мог по той простой причине, что зарубежье не обещало мне ничего, кроме новых проблем и новой скуки. Но и в своем родном городе я начинал откровенно задыхаться.

Стыдно, но, будучи психологом, я все равно путался в самых примитивных понятиях. Я не мог примириться с войнами и газетной ложью, а англо-ирландский конфликт, как и палестино-израильский, казались мне таким же идиотизмом, как вся наша кавказская буза. Между тем, люди относились к происходящему с суровой озабоченностью, с азартом болели либо за тех, либо за этих, постоянно готовы были спорить и драться. Ну, а я… Я брался лечить их психозы, сути означенных психозов совершенно не понимая.

Если честно, не понимал я и новых, встречаемых на «ура» веяний. Я всегда настороженно относился к социализму, но мне действительно нравились наши фильмы – столь же наивные, сколь и чистые. Меня пугала история России, но я млел перед красным флагом – удивительно лаконичным и по цветовому окрасу более значимым, нежели нашумевший квадрат Малевича. Теперь его сменил игрушечный триколор, а вместо привычных школьных десятилеток кругом появились одиннадцатилетки с подготовительными садиками, специализированными яслями. По сути наших детей лишали не только детства, но и блистательного будущего. Если верить истории, артисты, полководцы и политики – все становились знаменитостями рано. Думаю, это характерная черта любого таланта – прорываться рывком и сразу. Если мариновать личность долгие годы в лицеях, гимназиях, техникумах и институтах, настойка попросту перебродит, потеряв градус и вкус. Как ни крути, большая часть гениев всплывала в промежутке между двадцатью и тридцатью годами. А далее наступал срок размеренного остывания. Многие из гениев попросту умирали, не дожив до тридцати. Сегодняшнее время на гениев смотрело более чем косо. Оно предпочитало профессионалов и звезд. Кстати говоря, эту терминологию я также отказывался понимать.

Словом, перечень всего того, что меня не устраивало, был чрезвычайно велик, а потому слова Павловского поневоле заставляли хмуриться. Он бил в яблочко, и оттого на душе было вдвойне тяжело…

Вздрогнув, я поднял голову. Далекий басовитый гудок родил в душе смутный отклик. Когда-то в детстве, слыша подобные гудки, я убеждал малолетних приятелей, что это гудят пароходы. Каково же было мое изумление, когда много позже я узнал, что ни пароходов, ни причалов в моем родном городе сроду не водилось. Гудели заводские трубы, однако фантазия не желала принимать низменное, требуя океанских просторов, тугих парусов и соленого ветра. Вот и сейчас ноги мои сами повернули навстречу гудкам. Я шел, все более ускоряя шаг. Зачем-то мне очень было это нужно – взглянуть на первоисточник гудков.

А еще через пару кварталов я вдруг ощутил близкое присутствие чего-то огромного, ласкового и живого. Я боялся поверить, но, кажется, это действительно было море. Я ощущал его, даже не видя, – по волнующему соленому запаху, по распахивающемуся впереди небу, по специфическому низкому шепоту, который одни только волны и могут порождать.

Когда же впереди блеснула вода, я ощутил в ногах неожиданную слабость. Спотыкаясь, заставил себя преодолеть последние метры и вышел на залитую солнцем набережную. По левую руку от меня простирался порт с грузовыми причалами, высокими кранами и высоченными кораблями, по правую – начиналась территория пляжей. Загорающих было мало, и оттого влажная, убегающая к горизонту синева, волновала еще больше. Каменное побережье Сочи мне тем и запомнились, что моря из-за тысяч и тысяч тел там не было видно. Его и слышно не было из-за людского гомона, а запах морского ветра перебивали миазмы кебабов, шашлыков и женской парфюмерии. Здесь же все обстояло иначе. Даже горстка кораблей, сгрудившихся у причалов, не способна была заслонить моря, а крохотные фигурки рыбаков, замерших на бетонных молах, только подчеркивали грандиозность картины.

Тиская ручку дипломата, я бодро двинулся по одному из пирсов. Минута, и я уже был во власти моря. Оно искрилось вокруг мириадами чешуек, и я с трудом подавлял желание броситься в воду прямо с пирса.

Миновав прогулочный катер, с хлюпаньем бьющийся брюхом о воду, я присел на здоровенный кнехт, стянул с себя пиджак и осторожно уложил в дипломат. Мыслей не было, остались одни эмоции. Я впитывал в себя море и предвкушал момент, когда погружусь в этот теплый материнский кисель, из которого все мы когда-то вышли. Самое забавное, что я думал уже не о том, каким образом в городе Яровом могло появиться море, а о том, что нужно срочно где-то раздобыть маску, трубку и ласты. Димка Павловский был прав: критерии восприятия мира следовало срочно менять. Тот же Шри Ауробиндо полагал, что тело – всего лишь некая форма и матрица, в которую заливается ум, но и оно может быть изменено силой ума. Для этого только нужно очиститься от вещей и привязанностей. Дом, работа, деловые партнеры – все, по мнению знаменитого Брахмана, было несущественным. Главное он видел в одной лишь вечности, и одна лишь вечность могла интересовать живое сознание.

Сейчас, взирая на этот гигантский простор, я, кажется, начинал по-настоящему верить, что вечное и впрямь не согласуется с мирскими заботами. И это море тоже было вечным. Оно родилось задолго до меня и даже задолго до прихода сюда предприимчивых аргонавтов. Понт Эвксинский, морской рубеж древнего Пантикапея и Диоскуриады, загадочной Ольвии и античной Колхиды. Увы, этих городов более не существовало, как не сохранились и их названий. Мир обновлял себя как молодящаяся кокетка, меняя русла рек, перегоняя людей с места на место, без устали покрывая себя кирпичами, стеклом и бетоном. Об этом, должно быть, и толковала Дмитрий, убеждая меня в том, что реалии сплошь и рядом смыкаются с виртуалиями, что нельзя слишком серьезно воспринимать политические пристрастия людей и возвеличивать беды, поскольку даже самые страшные из них, легче легкого умирают вместе с нами.