– Пора! – коротко выкрикнул Юхо своим помощникам, и все пятеро, воспользовавшись сумятицей и пороховым дымом, откатились за ближайший валун, а оттуда проворно юркнули в скальную расщелину.

Расчет отставного моряка оказался верным – в пылу атаки и съемок никто не заметил отсутствия штурмбаннфюрера Юхо и четверых его товарищей званием пониже. Все так же гремели взрывы, и норвежцы в который раз остервенело прорывали вражескую оборону, круша бесплотного неприятеля.

– А знаете, милая Лени, я ведь давно косвенно знаком с вами, – мягко произнес штандартенфюрер. – Вы разрешите мне закурить?

– Да, – устало отозвалась Рифеншталь и попросила: – Если можно, угостите и меня.

– С удовольствием, – Меер протянул женщине сигарету и приглушил звук приемника. Было раннее утро, но за окнами автомобиля, на котором возвращались со съемок штандартенфюрер и Лени Рифеншталь, было еще темно. Машина, в сопровождении вооруженного пулеметом мотоцикла с охраной, мягко подрагивала на деревенском бездорожье. Оба – и Меер, и Рифеншталь – после трудных ночных съемок выглядели уставшими и возбужденными, но спать не хотелось. Нагретый печкой воздух салона и мерное покачивание автомобиля располагали к дружеской беседе.

– И каким образом мы с вами были знакомы раньше? – умиротворенно спросила Лени, довольная наконец отснятым материалом.

– Однажды в моем дворике опустился небольшой воздушный шар с прикрепленной к нему кинокамерой. А в корзине шара лежала записка: «Просьба вернуть в съемочную группу Лени Рифеншталь».

– А-а-а, – улыбнулась фройляйн Рифеншталь. – Это я снимала Берлинскую Олимпиаду. Самолеты не давали нужной плавности, их то и дело встряхивало, и я решила снимать общие планы стадиона и состязаний с дирижабля, с помощью таких миниатюрных камер, которую вы нашли. Что-то не припоминаю, чтобы вы мне ее возвращали? – лукаво глянула на штандартенфюрера Лени.

– Бог с вами! – притворно испугался Меер. – Я в тот же день отдал ее доктору Геббельсу. Кажется, именно он курировал тогда съемки?

– Курировал? – на сей раз вздернула хорошенькую бровь Рифеншталь. – В мою работу не позволяет себе вмешиваться даже Адольф Гитлер!

– Простите, – будто школяр понурил голову штандартенфюрер, – я не хотел вас обидеть.

– Да вы и не обидели, – пожала плечиками режиссер. – Геббельс – да, он дал мне тогда полный карт-бланш: неограниченные средства и время. Я смогла тогда на берегу Балтийского моря пять месяцев дрессировать тридцать операторов, которым предстояло снимать каждое движение спортсменов, – Лени изящно курила, красиво изогнув кисть руки. – Я тогда смогла многое себе позволить, поэкспериментировать. Операторы снимали на роликовых коньках, мы вырыли прямо на поле ямы, и я загнала в них операторов, чтобы эффектно снять парящих на фоне неба прыгунов с шестом…

– А как вы снимали бег на стометровку? – полюбопытствовал штандартенфюрер. – Я просто потрясен этими кадрами. Неужели загнали на дорожку стадиона автомобиль?

– Нет, конечно. Это были все-таки Олимпийские игры, а не съемочная площадка Лени Рифеншталь, – улыбнулась режиссер. – Вся сложность состояла в том, чтобы снимать незаметно, не мешая и не отвлекая спортсменов. Загнать автомобиль нам бы никто не позволил. Мы просто придумали катапультировать камеру одновременно со стартом бегунов.

– И кто ее потом ловил? – искренне удивился Меер.

– Камеру? Никто. А зачем? – снова пожала плечиками Лени. – Важна была отснятая пленка, а она хорошо предохранялась специальными футлярами.

– Интересно, сколько же вы аппаратов раскурочили…

– Не знаю. Не считала и не интересовалась, – женщина эффектно выпустила струйку дыма. – Я же говорю – в средствах меня не ограничивали. Какой режиссер устоит перед таким соблазном? Важен был результат.

– Насколько я знаю, фильм получил множество самых престижных призов, – проявил свою осведомленность Меер, – но это не то, чего ожидал от вас фюрер.

– Очередного пропагандистского гимна нацизму?

– А разве нет?

– Знаете, дорогой Курт, – Лени докурила, слегка опустила стекло и щелчком отправила окурок в темноту, – даже когда я снимала «Триумф воли», а это был тридцать четвертый год, никто не то что не заикался, а даже не помышлял о войне. Если помните, Гитлер тогда подчеркивал именно миролюбие Германии, призывал граждан к строительству и трудовой повинности. Возможно, в чьих-то головах уже тогда зрели планы этой кровавой мясорубки. И я даже думаю, что об этих планах вы, мой дорогой Курт, узнали гораздо раньше, нежели я. Но в тот момент мы жаждали возрождения нации, жаждали перемен, боялись коммунистов и безоговорочно, гипнотически верили речам Адольфа, – она грустно вздохнула и добавила: – В конце концов, сейчас это не имеет никакого значения. Я делала только то, что хотела. Любой режим – будь то наш, или коммунистический, или монархическая тирания – будет осужден политическим судом. А я, художник, – только своим. И у художника, мой милый Курт, иногда нет выбора.

– Выбор есть всегда, – рассудительно возразил штандартенфюрер. – В крайнем случае – вы могли отказаться.

– Отказаться снимать?! Вы в своем уме?! – неожиданно вспыхнула фройляйн Рифеншталь. – Какой режиссер откажется снимать? Да и зачем? Что он еще умеет делать? Вы ведь не эсэсовец-профессионал и вряд ли родились в черной форме? Не будь войны, вы вполне могли бы стать адвокатом, банкиром или еще кем.

– Скорее хозяином небольшой фабрики, – улыбнулся Меер.

– Вот-вот, – кивнула Лени. – Ваша теперешняя служба не есть верх профессионального совершенства – уж простите мне это мнение.