— Тебе удобно? — осведомился он, и низкий, почти сонный голос едва не побудил ее вновь прижаться к его плечу.

Он будто понял, о чем она думает.

— Почему бы тебе не прислониться ко мне снова, Генриетта?

Она никогда ни к чему не прислонялась, никогда не сутулилась, никогда не давала себе воли.

«Держите спину прямо, и ваше увечье будет менее заметно», — посоветовал один из докторов. И Генриетта никогда этого не забывала.

Но тут ее словно ветром взметнуло с сиденья.

— Дети! — ахнула она.

— Обе спят, — заверил Дарби, притягивая Генриетту к себе. Она потеряла равновесие и свалилась ему на колени. Его дыхание ласкало ее шею.

— Боже, что случилось с моей прической? — пожаловалась она и, перегнувшись, чтобы подхватить тяжелое покрывало волос, услышала странный сдавленный звук, явно исходивший от Дарби.

— Что-то не так?

Дарби не знал, что ответить. Те жестокие боги, которые изобрели корсеты, забыли прикрыть упругую попку Генриетты жесткой тканью на китовом усе. Она примостилась прямо на его мужское достоинство, соблазнительно круглая, мягкая и нежная. Сама Генриетта, возможно, понятия не имела, что там болтается у него между ног. Но очевидно, что-то заметила, потому что продолжала вертеться, пытаясь найти местечко поудобнее.

Он сжал ее талию и усадил рядом с собой на сиденье. Его жена оглядывалась, вероятно, гадая, куда девалась сетка для волос. Но тут же, сообразив, что пропало кое-что еще, всплеснула руками:

— Где Аннабел?

— Здесь, — успокоил Дарби, гордо поднимая крышку корзинки для пикников. — Прекрасная переноска для детей!

— Ты положил Аннабел в корзинку для пикников? А… а потом закрыл крышкой?

— Она не могла задохнуться, — заверил Дарби. — Корзинка сплетена из тростника, и в отверстия проникает много воздуха.

Генриетта уставилась на него с раскрытым ртом. Дарби почему-то был уверен, что будь рядом блюдо с ростбифом, оно сейчас летело бы в его голову. Поэтому он сделал первый ход.

Этот поцелуй джентльменским не назовешь. Скорее предупреждением, предшественником, предтечей вечера. В отличие от нее Дарби прекрасно знал, почему его колени оказались таким неудобным местом. По какой-то неизвестной причине его убого одетая жена возбуждала в нем такую похоть, какой он не ведал с тех пор, как безумно влюбился в третью горничную.

Безумный, терзающий его голод, такой же примитивный, как гнев или скорбь.

Его язык ворвался в ее рот, как казаки в покоренную деревню, — вторжение сначала, вопросы потом. Этот поцелуй говорил о наготе, о грудях без корсета и коленях без брюк.

И его жена, его вечно скованная жена, прекрасно поняла значение этого поцелуя. Она уперлась руками в его плечи и пробормотала нечто неразборчивое. Должно быть, увещевала.

Но он ощущал ее вкус… и ощущал разгорающуюся страсть, хотя она упорно толкала его в плечи. Тогда он просто схватил ее и вновь втащил к себе на колени. Язык огня опалил его чресла, когда ее попка опять опустилась ему на ноги. Он снова завладел ее ртом, одновременно прижимая к себе все сильнее. И неожиданно она коснулась его языка своим, может, застенчиво, но уж точно по своей воле. Безумное вожделение, скрутившее Дарби, стало для него откровением.

Саймон Дарби гордился тем, что никогда не терял самообладания. Никогда. Еще в ранней юности у него сложилось мнение, что обнаженные эмоции непривлекательны и неблагоразумны. Он часто наблюдал, как мачеха с каким-то неудержимым восторгом закатывала скандалы, а отец, все еще увлеченный красавицей женой, не думал жаловаться. Позже Дарби стал свидетелем, как отец поддался игорной лихорадке и делал все более высокие ставки даже на заведомо проигрышную карту. Сам Дарби рано приучился владеть собой, не давая воли чувствам.

Но сейчас в самой глубине души Дарби сознавал, что жена способна заставить его забыть о принципах, которыми он руководствовался столько лет. Его трясло… буквально трясло. Он впервые дрожал, держа женщину в объятиях. Это было унизительно.

Нужно поговорить с ней, объяснить, что он не…

— Что ты делаешь с Генриеттой? — заинтересованно осведомился тонкий голосок с другой стороны экипажа.

Генриетта хрипло застонала и отстранилась от него так быстро, что едва не свалилась на пол. Дарби выпрямился и строго взглянул на сестру. Интересно, когда она успела проснуться?

Джози сидела на противоположном сиденье, сосала большой палец и вопросительно рассматривала их.

— Я с ней здороваюсь, — пояснил он. Джози прищурилась.

— А со мной ты так никогда не здороваешься, — попеняла она.

— Ты не моя жена.

Губы Джози мгновенно сжались в тонкую мятежную линию. Дарби приготовился к взрыву воплей с упоминанием сиротства и рано ушедшей мамы, но Генриетта оборвала не успевший начаться визг.

— Помни, что я сказала тебе, дорогая, — предупредила она, кивком показав на абажур.