Узкие глухие двери через равные интервалы, полы покрыты плетеными веревочными матами. И тишина, как в подземелье, неподвижная, давящая. Для того и маты, чтобы ничто не нарушало этой тщательно продуманной тишины. Наверное, та самая знаменитая внутренняя тюрьма. В том, что это именно так, сыщик убедился немедленно.

Его ввели в комнатку без окон, пожилой лейтенант с малоподвижным, бледным, словно непропеченная булка, лицом предложил назвать фамилию и инициалы, снять брючный ремень, выложить на стол содержимое карманов. Но и только, обыскивать отчего-то не стал.

Противно царапая пером по бумаге, составил опись изъятого, сгреб в холщовый мешочек деньги, документы, часы, авторучку. Папиросы и спички подвинул обратно:

– Это – можно.

Буданцев ни о чем не спрашивал, стоял молча и смотрел поверх коменданта, привыкая к своей новой роли. Что ж, пятнадцать лет ты сажал в тюрьму людей, теперь сажают тебя. И никого не интересует, что ты считаешь это вопиющей несправедливостью. Большинство его клиентов считали точно так же.

Вот и ему придется привыкать.

Отвели в камеру. Не в камеру даже – в какой-то «отстойник», два на три метра, сбоку голый топчан, под затянутым частой сеткой окном – табурет, в углу чистая, прикрытая крышкой параша, над дверью рубчатый матовый плафон, накрытый вдобавок проволочным намордником.

Впервые в жизни Буданцев услышал, как замок камеры запирается снаружи.

Лег на топчан, вытянул ноги.

На воле пока еще ночь, значит, скорее всего его не поднимут грубым окриком раньше общего подъема.

Мандраж неожиданно прошел. А чего дергаться, раз теперь от него лично ничего не зависит? Вызовут на допрос, предъявят обвинение, тогда и будем думать.

Но думать все равно пришлось, хотя поначалу Буданцев собирался наплевать на все и попробовать заснуть в ожидании предстоящего, обещающего быть нелегким дня.

Так в чем все-таки дело? Кто его сюда законопатил? Шадрин – невозможно. Как раз Шадрину он нужен сейчас больше всего. А за Шадриным стоит Заковский. Комиссар ГБ самого первого ранга! Выше его только двое – Фриновский и Ежов. Значит, можно предположить…

Предполагать не хотелось, потому что этот вариант означал для Буданцева скорый и неизбежный конец. Если низвергнут Заковский, то не жить и его приближенным, в число которых сам он попал против собственной воли всего три дня назад.

Версии выстраивались в голове сыщика автоматически.

А вдруг дело совсем в другом? Нарком Шестаков пойман (или найден его труп) без участия Буданцева, силами гэбэшников, и он теперь просто не нужен тому же Шадрину. Превратился из старшего опера в опасного свидетеля. Чего и боялся с самого начала.

И, значит, последняя надежда – товарищ Лихарев. С его обещанием помощи и защиты.

Закуривая, он со смешанным чувством тоски и насмешки над собой (разинул рот на чужой каравай) вспомнил, что даже одного раза не переночевал в «своей» новой квартире. А такую вот, как эта, квартирку не угодно ли?

«Эх, Валентин, Валентин, – чуть не сказал он вслух, но спохватился, – поможешь мне или я вам всем – как известное резиновое изделие?.. На один раз». По подъему (да и есть ли он здесь, во внутренней тюрьме, общий подъем?) его не разбудили, и он сначала спал, а потом просто валялся на топчане, не видя смысла вставать. Для чего? Чтобы, как попугай на жердочке, сидеть на вмурованной в пол железной табуретке?

Примерно в девять утра, как определил по своим внутренним часам Буданцев, принесли завтрак. Кусок черного хлеба с маслом, кружка сладкого чая. Для тюрьмы – неплохо.

Едва он успел поесть, без аппетита, а по необходимости и из самодисциплины – чтобы совсем не расклеиться, как надзиратель вернулся. Забрал кружку и буркнул, не глядя в лицо:

– Собирайтесь на выход. Без вещей.

«Какие еще вещи?» – удивился Буданцев, а потом сообразил, что тюремщик просто произносит затверженную годами формулу, не задумываясь о смысле. «Без вещей» – значит, предстоит вернуться в эту же камеру, «с вещами» – переводят в другую камеру, тюрьму, или отпускают на волю, или – к стенке…

На допрос вели недалеко, до конца коридора. Поднялись на один марш лестницы с забранным частой сеткой пролетом, свернули в коридор, неотличимо похожий на нижний, застеленный тем же веревочным матом, но чем-то неуловимым отличающийся. Это уже позже Буданцев сообразил чем.

Здесь за дверями размещались не тюремные камеры, а обыкновенные кабинеты, и, значит, не исходило из них насыщенного нервного излучения страха и отчаяния, производимого сотнями лишенных свободы, мучительно ждущих решения своей участи людей.