Так вот и скажи, пусть он, то есть Ягода ваш, несомненный предатель, и что там ему суд вынесет, то и будет, а все же зачем он в предатели пошел? Что вот такого ему Антанта, Гитлер и Троцкий посулить могли? Как я из политграмоты помню, бывший товарищ Ягода из беднейших аптекарей. Дослужился до немыслимых чинов.

Видел я его как-то. Мундир, звезды на петлицах, что у самого Буденного, сапоги дорогущие. Опять же как писали – беспощадный враг мирового капитала, верный соратник, каленой метлой…

Теперь Шестакову показалось, что уже почтарь издевается, с серьезным лицом повторяя штампы советской пропаганды всего лишь двухлетней давности. Будто не знает, что цитировать даже самого Ленина без учета очередной смены линии партии весьма и весьма чревато.

А почтальон продолжал:

– Я вот люблю до сути докапываться. И недоумеваю, что еще можно такому человеку посулить, чтобы он, не боясь смертной казни и всеобщего презрения трудящихся, в заговорщики подался? Царем же, императором всероссийским и прочая, и прочая его не посадят, на место Гитлера тоже не возьмут, а если даже первейшим помощником назначат, так он и так уже…

Не, чего-то нам не договаривают. Что они враги трудового народа – я вот ни столечки не сомневаюсь, но вот хотелось бы всю правду знать – через какой интерес даже наилучший друг товарища Ленина Бухарин и товарища же Ленина сменщик на посту Председателя Совнаркома Рыков сейчас под расстрел идут?..

Пока Шестаков думал, что бы такое ответить, не выходя из образа, Власьев вдруг дробненько, по-интеллигентски рассмеялся. Хлопнул почтаря по плечу.

– Ну ты даешь, Михеич. Прямо в точку спросил. Зачем, мол, и все тут… Тебя бы в гособвинители, в пару к товарищу Вышинскому. Он-то, конечно, и без тебя добьется ответа, а мы потом в газете прочитаем, но мысль верная. Должно то есть быть что-то такое, что даже человека вроде этих вот… – презрение на лице старлейта было неприкрытым и абсолютно искренним, – в какой-то момент заставляет идти против установленного порядка, не жалея ни чинов, ни больших звезд, ни головы своей…

Власьев помолчал немного.

– Но ты, Михеич, свою голову все же пожалей. Мы с товарищем сейчас другим делом заняты, и просвещать тебя нам недосуг, сходить скоро, а другой на нашем месте тебя бы с поезда ссадил. И совсем в другом месте тебе на твои вопросики ответили бы. И мало тебе, друг ситный, не показалось бы. Поскольку все, что тебе положено знать, в «Правде» уже написано, а если ты вдруг захотел узнать неположенное, то это уже наводит на мысль… Так что впредь, дорогой, как писал русский поэт Тютчев, «молчи, скрывайся и таи и мысли и слова свои…». Уловил, что я имею в виду?

Хозяин вагона помрачнел. Мало, что интересный разговор прервали, так еще и намекнули на нехорошее.

Остальной путь проехали почти что в молчании. Шестаков только спросил, какая остановка следующая после Александрова.

– Станция Пекша, в смысле – город Кольчугино там. Потом Тейково и уже за ним Иваново.

…Солнце почти село за сероватые, подсвеченные снизу алым тучи, угрожающие очередным обильным снегопадом, а пока стряхивающие на землю сухую и жесткую, похожую на алюминиевые опилки крупу.

Назад и вперед, изгибаясь, убегали блестящие полосы рельсов, приколоченных к черным, воняющим креозотом шпалам. Белыми и фиолетовыми огнями светили фонари на стрелочных переводах.

Попыхивал, внезапно окутываясь облаками пара, зачуханный маневровый паровозик на боковом пути.

Справа, по ту сторону насыпи, пологий склон опускался к хмуро чернеющему лесу, и на нем в несколько порядков теснились одинаковые бревенчатые избы, дружно дымившие из кирпичных труб столбами синего дыма в неподвижном воздухе.

Картина сама по себе спокойная, мирная, обещающая вроде бы отдохновение от предыдущих смертельных опасностей столичной жизни.

Но в неподвижный, чистый, вымороженный воздух неприятным диссонансом вторгался удушливо-острый запах только что вываленного из паровозной топки шлака.

Деревянная лестница вывела к невзрачному, еще, наверное, при купце Кольчугине сооруженному вокзальчику. От него круто вверх шла улица, образованная домами более цивилизованного вида, по преимуществу – двухэтажными, где низ был кирпичный, а верх – бревенчатый. Так здесь было принято строить в прежние времена.

Внизу – магазины и лабазы, с маленькими окнами и окованными полосовым железом дверями, над ними – жилье хозяев, удобное, просторное, теплое и сухое.

Перед угловым, сплошь каменным зданием с синей жестяной вывеской «Желдоркооп» вытянулась очередь. Длинная, мрачная и угрюмая.

Люди теснились в ней, поразительно похожие друг на друга, одетые как один в серо-черные телогрейки, хоть мужчины, хоть женщины. Что удивительно – не слышно было препирательств, ругани и даже просто разговоров. Только похрустывание снега под ногами, кашель, глухое бормотание, обращенное как бы в пространство, а не к соседям.